Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Что же мне прикажете делать с моими товарищами? Ввести любовную интригу? Треугольник? Кстати говоря, для нашей экспедиции когда-то более характерными были не «треугольники», а (ввожу новый термин) «цепочки». Некто А, по слухам, влюблена в Б, а тот слишком часто консультирует В, которую видели плачущей ночью на башне из-за того, что Г не обращает на нее внимания. И так далее. До некоего К, ожидающего писем от Л. Цепочка, таким образом, обрывалась в Москве, где загадочная Л выходила замуж за уже совершенно никому не известного М. В результате то, что у нас называется лирикой: Рюриковы песни, стихи и очень много странностей, чудачеств, энтузиазма, звезд и лунного света.

Теперь мы люди семейные, и вроде у всех все в порядке. Сделать кого-то козлом отпущения и заставить коллектив его перевоспитывать? Некого. Все знают недостатки друг друга, но относятся к ним терпимо, с юмором.

Научный спор? Единственная среди нас специалистка по здешним памятникам — Лена. Ее соображения кажутся нам интересными и в общем правильными.

Конфликт вокруг музея, который мы должны организовать в колхозе? Консерваторов нет. Все согласны, что это дело нужное и осуществимое.

Пожертвовать собой? Приехал, мол, как литератор и тоскую, что бросил науку? Конфликт! Но я его уже пережил и чувствую себя нормально.

Все мы хотим прожить этот месяц дружно и счастливо. Побыть вместе со старыми друзьями и в то же время наедине с собой, археологическим ножом и вот этой музыкой. Благодаря привычному режиму дни идут, похожие и не похожие один на другой. Медленно, как в детстве.

Острота может явиться только извне. Из телеграфной строки, из письма. Из последних известий.

Отбой. Лена и Оля с нашей помощью заправили «летучие мыши» и ушли. Завтрашний дежурный получил часы. Мы все уже в мешках, застегнулись, только головы видны, как у спеленатых младенцев. Уговариваем один другого встать и выключить радио. Наконец кто-то выскакивает, дует на лампу. Темнота. Приемник, лишенный питания, продолжает петь. Как-то особенно трогают эти обреченные звуки. Они все глуше, глуше… Красный глазок погас. Тихо…

Ночные звуки

Трактор, лягушки, кузнечики, журчание воды… Все это проникает сквозь стенки палатки, все странно, непривычно, не так, как в пустыне, где слышалось только хлопанье брезента. И больше ничего.

С каждой ночью грохот работающих тракторов будет приближаться. А в последнюю ночь перед отъездом уверенно подойдет прямо к нам. Сквозь брезентовые стенки проступит свет движущихся фар. Едва мы снимем палатки и уедем, как распашут и тот клочок посевной площади, где сегодня стоит наш лагерь.

В горячке весеннего сева кто-то не забыл о нас, оставил ровно столько земли, сколько нам надо, провел дорогу, соорудил горбатый мостик, способный выдержать тяжесть экспедиционных машин, и построил другой, уже совершенно не нужный колхозу, чтобы нам не приходилось каждый раз прыгать через арык по пути из лагеря на работу и обратно.

Нам всякий раз предлагают поселиться под более внушительным кровом. Ведь в каждом узбекском доме заранее строится михманхана — комната для гостей. Можно обосноваться и в каком-нибудь общественном здании. Там после укрупнения колхозов стало куда просторнее.

Но мы привыкли к палатке. В конце концов мы не гости. Не мы пришли в оазис. Он сам пришел в пустыню, на земли древнего орошения, в наше заповедное царство.

Земли древнего орошения.

Реки впадают в поля

В середине апреля уже можно купаться в арыке. Издали береговые валы канала Кырк-Кыз напоминают железнодорожную насыпь. Вода мчится со скоростью курьерского поезда. Купанье — вроде катанья с гор. Любишь поплавать — люби по берегу ходить: плыть можно только по течению, а потом приходится долго пробираться через колючки к своей одежде.

Вода цвета кофе с молоком еще больше напоминает горный поток. Даже в своем пятиметровой ширины русле она хранит мощь и напор Амударьи, рожденной ледниками Памира.

На пути она встречает плотины с распределительными щитами. Ух, и клокочет же она! Будто злится, что не в силах сорвать с места и унести с собой легкую тень молодых деревьев. Можно часами сидеть здесь и слушать шум воды. Он кажется естественным и вечным. Стремительность воды рождает медленные мысли. От равномерной бури веет покоем.

Природа уводит свои реки в моря и океаны. Здешнюю воду в порядке живой очереди впитывают пашни, сады, виноградники. Как впитывали бы дождь.

Много совсем игрушечных запрудок. Вроде тех, какие мы сооружали в детстве. Но местным ребятишкам даже не придет в голову поиграть с ними. Это серьезное, взрослое дело.

Прямые речки, прямые ручьи, прямые углы… Квадраты полей: одни мокнут, другие сохнут, на третьих идет пахота. Вода, бегущая внутри насыпей, выше уровня почвы. Вот она, так называемая вторая природа, созданная человеком. Стоит людям предоставить свой цветущий зеленый мир опеке одной лишь природы — и он погибнет.

Преобразование природы. Сейчас этими словами никого не удивишь. Но в какой глубокой древности было проведено здесь, в Хорезме, столь полное, столь всестороннее преобразование природы!

Река и пустыня