Избранные произведения. Том 1. Должность во вселенной. Пятое измерение. Час таланта

(Собственно, название «эмоциотрон» нам было ни к чему — куда вернее бы «вариатрон» или «вариаскоп». Но на начальство, в частности, на доктора Выносова, неотразимо действуют доводы типа «Так делают в Америке», особенно если не уточнять, что в Южной. А что там делают, эмоциотроны? Значит, и быть по сему.)

Сейчас можно смотреть на все происшедшее философски: нет худа без добра. Ведь именно потому, что не получился нормальный вычислительный агрегат, мы и смогли, добавив по Сашкиной идее необходимые блоки, преобразовать его в персептрон-гомеостат, чувствительный к смежным измерениям. Благодаря этому получились наши интересные исследования, мир расширился.

Только нет у меня в душе философичности, эпического спокойствия.

…На кой ляд Паша поставил «мигалку» на баланс? Ах да, это же было готовое изделие: Электронно-Вычислительный Автомат ЭВА-1. Все мы свято верили, что сделали вещь.

Тогда лаборатория наша (как и все в этом новом институте) только начиналась. Начиналась она с молодых специалистов Радия Тюрина, Германа Кепкина, Лиды Стадник, которая сейчас в декрете, Стрижевича и меня; Толстобров появился через год. Молодые, полные сил и розовых надежд специалисты — ни студенты, ни инженеры. Экзамены сдавать не надо, стипендия… то бишь зарплата — неплохая, занимаешься только самым интересным, своей специальностью… хорошо! Первый год мы часто резвились с розыгрышами и подначками, по-студенчески спорили на любые темы. При Уралове, конечно, стихали, двигали науку.

Уралов… О, Пал Федорыч тогда в наших глазах находился на той самой сверкающей вершине, к которой, как известно, нет столбовых дорог, а надо карабкаться по крутым скалистым тропкам. «Мы, республиканская школа электроников», — произносил он. «Меня в Союзе по полупроводникам знают», — произносил он, потрясая оттиском единственной своей (и еще трех соавторов) статьи. И мы, как птенчики, разевали желтые рты.

Нас покоряло в Паше все: способность глубокомысленно сомневаться в общеизвестных истинах (тогда мы не догадывались, что он просто с ними не накоротке), весомая речь и особенно его «стиль-блеск» — лихо, не отрывая пера от бумаги, начертать схему или конструкцию, швырнуть сотруднику: «Делайте!» и неважно, что схема не работала, конструкции не собиралась, потом приходилось переиначивать по-своему, — главное, Паша не отрывал перо от бумаги. Это впечатляло. В этом смысле у него все было на высоте, как у талантливого: вдохновенный профиль с мужественным, чуть волнистым носом, зачесанные назад светлые кудри, блеск выкаченных голубых глаз — и даже рассеянность, с которой он путал данные и выдавал чужие идеи за свои.

Впрочем, должен сказать, что к концу первого года работы над «Эвой» я ясно видел, что Павел Федорович в полупроводниках разбирается слабовато; впоследствии выяснилось, что Кепкин и Стриж были также невысокого мнения о Пашиных познаниях в электронике, а Толстобров и Тюрин — о его научном багаже в проектировании и технологии. Но каждый рассуждал так: «Что ж, никто не обнимет необъятное. В моем деле он не тумкает, но, наверное, в остальных разбирается. Ведь советует, указует».

Автомат создавали в комнате рядом с нашей (в Нуль-варианте он, модернизированный, и сейчас там); затем распространились и сюда, в «М-00». Тюрин и Стрижевич выпекали в вакуумной печи у глухой стены твердые схемы на кремниевой основе: промышленность таких еще не выпускала. Возле окна мы с Лидой Стадник собирали из них узлы, блоки — ощетиненные проводами параллелепипеды, заливали их пахучей эпоксидкой, укладывали в термостат на полимеризацию. У соседнего окна Толстобров с лаборантом в два паяльника мастерили схемы логики. В дальнем полутемном углу Кепкин, уткнув лицо в раструб импульсного осциллографа ИО-4, проверял рабочие характеристики полуготовых блоков. Посреди комнаты техник Убыйбатько клепал из гулких листов дюралюминия панели и корпус «Эвы».

А Павел Федорович величественно прохаживался по диагонали, останавливался то возле одной группы, то возле другой:

— Гера, теперь проверьте на частоте сто килогерц.

— Алексей… э-э… Евгеньевич, Лида! Плотней заливайте модули, не жалейте эпоксидки.

— Радий… э-э… Кадмиевич, ну как тут у вас? Темпы, темпы и темпы, не забывайте!

— Э-э… Андруша! А ну, не перекореживайте лист! Покладите его по-другому.

Кепкин высвобождал голову из раструба, глядел на Пашу, утирая запотевшее лицо, восхищенно бормотал: «Стрлатег!..»

Как мы вкалывали! До синей ночи просиживали в лаборатории — и так два с половиной года. А сколько было переделок, подгонок, наладок. Но — собрали.

Мы с техником спускаемся вниз, выходим в институтский двор. Солнышко припекает. Перепрыгиваем через штабеля досок и стальных полос, обходим ящики с надписями «Не кантовать!», стойки с баллонами сжатого газа, кучи плиток, тележки, контейнеры, пробираемся к флигелю отдела обеспечения. Вокруг пахнет железом, смазкой, лаками.

…Когда красили готовую «Эву», вся комната благоухала ацетоновым лаком. Мы тоже.