Избранные произведения. Том 2

Знакомый картавящий робкий голос спросил за дверью:

— Разрешите войти.

— Кто это? — пугаясь, воскликнула Ирина.

— Вы не узнаете?

Ирина открыла двери и увидела Виктора. Весь красный, причесанный, в черном сюртуке, стоял он перед ней с напряженным лицом.

Он много пережил, прежде чем решился прийти к ней. С того дня как он познакомился с Ириной, прошло немного времени. Но для Виктора это время равно было геологической эпохе. Как цветущую планету с буйным растительным и животным миром отделяют миллионы лет от пустынного, покрытого песками шара, так миллионы мук отделили Виктора, пришедшего к Ирине, от Виктора, входившего к Адаму, чтоб ее увидеть впервые. Началось со взгляда, с чтения стихов, с трактатов о вечной женственности, читаемых пренебрежительно, а кончилось тем, что мистические необжигающие огоньки перешли в жгучее пламя. Виктора не удивляла эта быстрота: он охотно шел навстречу быстрым чувствам. Но его испугала на этот раз реальность переживаний. В его чувстве к Ирине не было тех сладостных томлений, вздыханий, длящихся по месяцам, той душной и будто таинственной вуали, к которой он привык; нет, тут через немного дней он ощутил такую в себе тягу к девушке, такую тоску по ней, по ее глазам и волосам, что терпеть их было подлинным мученьем, хуже холода и голода. Обыкновенно любовные томления Виктора отлично уживались со стихами. Почувствовал — пописал; пописал, снес в редакцию, опять почувствовал. Теперь же не до чернил было. Все символы и рифмы разбежались от поэта. Он остался наедине со своим чувством. И ничего не мог с ним сделать. Оно росло стихийно, оно требовало не стихов, а поступков. Вечная женственность сняла надетую на нее маску изнеженности и сладостной тоски; она показала истый лик свой, грозный, жаркий, сверкучий, для многих невыносимый.

И вот Виктор, красный, с напряженным лицом, в застегнутом сюртуке, стоял на пороге комнаты Ирины.

От неожиданности, от того, что ее застигли с распущенными волосами, Ирина растерялась и ничего не могла сказать.

Виктор впился глазами в волосы, увидев в них доброе предзнаменование.

— Вы меня простите, — запинаясь, начал он, — простите, что я пришел. Но мне нужно было вас увидеть, я пришел по делу.

Он забыл все свои хорошие, красивые слова и презирал себя за это. Он пришел по делу. Позорней ничего нельзя было выдумать. Но слово было уже сказано. Ирина оправилась, услышав это.

— По делу?

Она ладонями отгребала волосы от лица.

— Какие дивные волосы! — воскликнул Виктор, оживая. — Конечно, кощунство до них дотрагиваться, но позвольте совершить мне это кощунство.

— Никакого тут кощунства нет, — просто ответила Ирина и, захватив золотую волну, дотронулась концом косы до лица Виктора.

«Она меня любит», — пронеслось в голове Виктора, и он стал смелее, окаменевшее лицо его начало одухотворяться.

— Какое ж у вас дело ко мне? — спросила Ирина.

— Это не дело. Я презираю себя за это слово. Впрочем, все слова презренны, даже те из них, которые призваны выражать самые святые чувства, как, например: я вас люблю. Что пошлее этих слов? А между тем… а между тем…

— Что?

— Я их должен сказать. Я их уже сказал вам.

Это было первый раз, что Ирина услышала признание. Она не читала Вербицкой, Нагродской и Арцыбашева, и душа ее была нетронута словесным развратом. Священные слова взволновали ее как первая весть нового чудесного мира, который ее ожидает. К тому же Виктор произнес их своим растроганным голосом, особенно нежно, хоть и старался скрыть нежность иронией.

Испуганно взглянула Ирина на Виктора и отстранилась.

Виктор сидел, напыжась, словно какая-то мрачная и торжественная птица.

Он мог представить себе самого себя с Ириной во время этого объяснения мчащимися на облаках, погибающими в Мальстреме, гуляющими по луне, — как угодно, но не так, как это случилось. Он мог бы описать в каких угодно стихах, в сонетах, в терцинах, в газелах, в катренах с ежеминутными пэонами это объяснение, — и ни одного слова заурядной прозы не было у него сейчас, которое он мог бы сказать Ирине как нужное. Думалось ему, что подобно космической катастрофе будет это объяснение, и вот все так же стоят четыре стенки, обклеенные противными обоями и облепленные пошлыми открытками. Ничего решительно в мире не переменилось, ни на волосок не сдвинулось. Только Ирина немного отстранилась.

— Вы отстраняетесь? Я вам противен?

— Нет, вы милый. Мне нравятся стихи ваши, хоть я их не понимаю. Но я вас не люблю.

Ирина сама от себя не ожидала такого быстрого и точного ответа, но, выговорив его, тотчас поняла, что сказала верно.