Избранные произведения. Том 2

— И что ж ты думаешь, касатик? Сегодня вот мы рожь дожали, а завтра, смотрю, стоит за снопами его рыжая грива: опять приехал! Не вышивают ли, говорит, у вас в деревне? Мережки тоже, говорит, куплю. Это верно, что не вышивают теперь на деревне ни шерстью, ни шелком, а у нас еще было это заведенье. Ладно, говорю, обирай, что любо! А ему все любо. Обшарил избу дочиста, тряпки не оставил, и другие обходил, в мою складывал. Ты, говорит он мне, славная! А у меня муж и детеныш.

Веки у нее тяжело приопустились: муж и детеныш у нее были и крыша, значит, своя, а теперь одна под осенним небом, в голом поле, чужому человеку душу льет.

— Так и подумала я про него в первый раз: грабитель. Только житье наше такое, что привык отдавать. И руки дарить тянутся, последнее бери, нам не надобно.

Одно старое полотенце пожалела я, помню. Шелковые на нем были птицы с золотыми клювами. Полюбилось ему полотенце это. — Я, говорит, художник. Поглядела я на него, какие такие художники бывают. — Полтину, говорит, надбавлю. Бери, говорю, даром. Вот что. Так и отдала. Переночевал он у нас тут. Ночка теплая была, да темная. Утром ушел, все ограбивши.

На шее висел у нее мешочек вроде ладанки. Теперь она крепко держала его обгорелой рукой своей.

— Больше и рассказывать нечего! — крикнула она вдруг, сердито открывая глаза и встала. — Уехал, и все.

Она наклонилась поднять посох, и гибкий еще был у нее стан.

— И все? — спросил я.

— Как есть все! Да нет, лгу я, прости Господи! А зачем лгать мне? На весь свет правду свою прокричать могу, только слушай!

И последнее слово она так прокричала, как кричат с барок на темной реке в половодье. Жутко стало и одиноко от этого прокрикнутого слова. Осенние поля всегда унылы, а когда человек в них кричит, то кажется, что земля опустела. Откликается, быть может, ржаная щетина, да не услышишь этого отклика человечьим ухом.

— Слушай! — крикнула она еще на весь свет. А слышал только я один. И громким, протяжным воем продолжала: — Выпал белый снег, и опять он пришел, волосатый, рыжий. На моей избе, на других избах коньки старинные резные стояли, да кругом окон, да но ставням кое-где цветы разные, и с птицами, вырезаны были, — Я, говорит, художник. И все поснимал, в ящик поклал. Морозцы тут начались. — Ты, говорит он мне, славная. А я, будто угорелая, на него глаза таращу.

Она тяжко опустилась на землю, все не выпуская своей ладанки из рук. Теперь она ее даже сильней теребила и тянула вперед, покуда позволял шнурок.

— И больше не приходил уж он никогда. Зиму скоротали, к весне отяжелела я, осенью об эту пору родила девчонку при живом муже, да не от живого мужа, господи прости.

Она стала разматывать ладанку, и пальцы не слушались ее:

— Не живут такие, померла девчонка-то. Без волос родилась, а за ушком клочок один был, и рыжий он был, — я видала.

Она стала шептать, как будто рассказывая сказку над колыбелью:

— Покропили да хоронить понесли. А я подошла проститься, нагнулась и откусила ей пальчик… Ешь, могила, и головку, и ножки, а пальчик я себе оставлю! Вот он тут, в ладанке.

— Не надо, не надо! — закричал я. — Не показывай мне! Зачем ты взяла пальчик?

— Отцу снесу, — сказала она с хитрой улыбкой. — Глуп ты, да пуглив больно.

Ладанка совсем была развернута, и темненькое что-то, как сучок, было в ней.

— Он сухенький! — сказала она. — Я сначала в сухой песок его зарыла, потом на ветер вывесила.

Я отошел шага на два, как отходят от жерла вулкана, от мощей чудотворящих, от пламени невыносимого.

— Зачем же, зачем тебе он, грабитель твой? Была любовь и кончилась и живи наново.

— Любовь не кончается, — сказала она. — Пойми ты: свистульки взял он?

— Взял.

— Полотенце взял?

— Взял.

— Резьбу старую взял?

— Взял.

— Меня, дуру-бабу, взял?

— Сама далась.

— Правду ты сказал. Сама вся, как была, далась. А взял, что ему надобно было. Да по ошибке, видно, ненароком, в голенище сапога, что ли, душу мою унес. Душу унес, а жизнь оставил. Оставил жизнь! Все взял, так возьми и жизнь мою! Не уйдешь ты от меня! На краю света найду рыжего такого, волосатого…

Она еще долго стояла и кричала, потрясая ладанкой, и когда я спустился под косогор, мне был еще виден под самым небом ее темный, гневный облик с поднятым посохом и закинутой головой.

Кроты

Осень была ранняя, но неспешная и незаметная. Все не было конца лету и казалось, не будет. Речонка за косогором давно высохла, не дождавшись осенних дождей, и на том месте, где недавно визготню и плеск подымала купавшаяся детвора, лоснилось гладкое песчаное дно. Солнцепеку не убывало, на поле не работалось, но вдруг — как ветры сменились — подуло другим воздухом, и стала осень.

А с осенью пришли для Дуни с Косогорья нудные дни.

Дуня с весны была уже тяжелая, но все лето в ней пело прежнее девичье сердце. По-девичьи вставала она на росу, теплая и румяная, с одинокой лежанки под навесом, в углу скотного двора, по-девичьи плела желтые косы и по-девичьи приговаривала над тугим выменем, чтобы коровы доились легко и богато. Будто ничего не сулила ей осень.