Избранные произведения. Том 2

Старик с неожиданной лёгкостью поднялся с корточек и показался вдруг Сулейману недосягаемым. Пока Уразметов собирался с мыслями, Айнулла зарядил:

– Я тебе, Сулей, – по-детски короткой рукой показал он на сапоги Сулеймана, – разве говорил когда-нибудь: не обувай сапоги, а надевай ичиги? Твоё дело резать железо, моё – у дверей стоять. Что поделаешь, коли великий Аллах втёмную, без разбора, приложил такую печать на мою судьбу. Попробовал бы я со своей бестолковой головой сунуться в твоё дело, разве ты не выпроводил бы меня, разлюбезно пнув в мягкое место? И правильно бы сделал.

Он поднял брошенный Нуриёй шест и замахал им, словно хотел показать, что разговор закончен.

Увидев, что не столковаться ему с этим тощим, словно осенний цыплёнок, старичишкой, а главное – почувствовав свою неправоту, Сулейман, больше злясь на самого себя, погрозил пальцем: «Погоди, проучу я когда-нибудь тебя!», резко повернулся и ушёл.

Обычно Сулейман, возвращаясь с работы, вносил весёлое оживление в дом Уразметовых. Жизнерадостный, неугомонный, он любил шутку и смех. Этот старый рабочий притягивал к себе сердца, даже когда гневался. И потому вспышки его проходили без ущерба для семейного мира. Но сегодня он вернулся в свирепом раздражении, как горе-батыр, с позором побеждённый на Сабантуе и способный с тяжкой обиды выкинуть что угодно.

– Эй, кто там есть? – подал он голос ещё с порога. – Нурия, Гульчира!.. Куда пропали? Готовьте тёплую воду и чистое бельё. Иду к новоиспечённому директору.

Он с силой рванул с себя короткий пиджак, казалось, вот-вот оторвёт рукава.

– Небось, узнает меня… А нет, так заставлю узнать!

Едва он успел высвободить из пиджака одну руку, как услышал, что кто-то шарит ключом в замке двери. На пороге, насмешливо улыбаясь, стоял смуглый красивый молодой человек с серой шляпой в руках. Это был Ильмурза.

– Что случилось, отец? Кого опять собираешься песочить?

Чуть не всякий раз при виде Ильмурзы Сулейману вспоминалась собственная молодость: этот взгляд уголком глаз, насмешливый перекос красиво очерченного, твёрдого рта, даже его свободная манера держать себя. И несмотря на нелады последних дней между ними, Сулейман не мог не залюбоваться сыном.

– А ты что скалишь зубы, га? Хоть ты и мурза[9], а всё же молод ещё смеяться над отцом.

– Никто и не смеётся, отец, – сказал Ильмурза, расстёгивая макинтош. – На зятя, как я понимаю, взъелся… Да, это действительно птица высокого полёта. И со мной поздоровался ни так ни сяк.

Стащив наконец с себя пиджак, Сулейман с раздражением повесил его на крючок.

– С тебя и этого предостаточно, – бросил он. – Я на его месте, может, и руки такому не протянул бы.

– Представь, отец, он спутал меня с Иштуганом-абы, – сказал Ильмурза, и опять усмешка искривила его рот. – Стал привязываться: почему, дескать, не едешь в командировку…

– Дурак!.. – в ярости воскликнул Сулейман.

– Кто, я или зять? – смеясь, спросил Ильмурза.

– Оба!..

И Сулейман прошёл в свою комнату. Но вскоре вернулся и сказал Нурие:

– Позвони-ка, дочка, зятю… вернулся или нет? Мне самому лучше не прикасаться к телефону – не стерплю, сорвусь, накричу…

К этому времени Муртазины уже получили директорскую квартиру.

В первый же день приезда Ильшат побывала у отца, правда, без Хасана. На все её уговоры муж не очень убедительно отговаривался работой – необходимо сперва освоиться на новом месте, потом уже расхаживать по гостям.

Всё это Ильшат и передала родным, чувствуя, что отговорки эти звучат для них столь же неубедительно, как звучали и для неё самой. Но они выслушали её молча. И долгожданная встреча не дала радости, более того, оставила у всей семьи неприятный, тягостный осадок.

Сулейман тогда же решил про себя, что не переступит порога квартиры зятя, пока тот не явится с повинной. Но нанесённая Матвею Яковлевичу обида показалась ему до такой степени нестерпимо оскорбительной, что он забыл о своём зароке.

Нурия узнала, что Муртазин ещё не вернулся с завода. Заложив руки за спину, Сулейман заметался по зале, потом, словно что-то вспомнив, распахнул дверь в комнату Ильмурзы.

Сын курил, лёжа на кровати. Увидев отца, он поднялся.

Результатом их последнего крупного разговора было то, что Сулейман настоял наконец на своём. Ильмурза пообещал ему уйти из буфета, решив, что на этом дело и кончится. Но отец – вот беспокойная душа! – опять притащился и снова принялся уговаривать его вернуться в цех, к станку. Удивительно, на этот раз он совсем не кипятился, сберегал, вероятно, силы для предстоящего разговора с директором. Почуяв это, Ильмурза сказал:

– Нет, всё, отец, больше не приставай. Я ведь уже не мальчик…

Но Сулейман-абзы упрямо гнул свою линию: