Избранные произведения. Том 3

В это время в отсек вошёл мичман Шалденко. Он был старше Урманова лет на пять, не больше.

Верещагин и Урманов вскочили на ноги, приветствуя его.

– Садитесь, садитесь! – сказал Шалденко. – О чём разговор?

– Вот Урманов обвиняет меня в трусости, – объяснил совершенно серьёзно главстаршина.

– Да ну?.. – удивлённо протянул мичман, и на лице его под светлыми бровями выжидательно засветились большие серые глаза.

– «Вы, говорит, почему во время бомбёжки побледнели?»

– Ну, ну, дальше. Интересное замечание! – Шалденко оживился и искоса взглянул на смутившегося Галима.

– Сначала я обиделся за эти слова, – продолжал главстаршина. – Ещё бы!.. Обвинить Андрея Верещагина в трусости! За это я кого угодно могу отделать…

Галим нетерпеливо вскочил на ноги.

– Не трать сердце понапрасну, Урманов, – сказал Верещагин, положив на плечо краснофлотца свою большую руку, и, обращаясь к мичману, продолжал: – Но Урманов сказал это не для того, чтобы меня оскорбить… Он ещё не понимает, что люди бледнеют по разным причинам. – Главстаршина пристально посмотрел на Шалденко, как бы ища у него подтверждения своей мысли. – Верно, товарищ мичман?

Шалденко лукаво усмехнулся в соломенного цвета усы.

– Как будто верно.

– А неопытному новичку это невдомёк, – процедил Андрей сквозь зубы.

Урманов вспыхнул.

– А с чего же вы тогда побледнели? Не просто так ведь?

– Конечно, не просто.

– Не тяни, Андрей, небось видишь, как мучаешь человека, – примирительно заметил Шалденко.

– Да разве я тяну? Только понимать надо. Я, возможно, действительно побледнел, не отрицаю, что Урманов это правильно говорит, только не из-за того, что смерти испугался, а… страшно умереть в самом начале войны… когда ещё ничего не успел сделать для родины. А она меня… подняла… ну… воспитала. Понятно или нет?

Ну, не знаю, как вам всё это объяснить. Если ты честный советский человек, тогда не стыдно, пусть даже и все волосы поседеют в такой беде, не то что побледнеешь. Может, я и не умею высказать всё, как чувствую, я не особенно образованный человек, но мысли мои, я так думаю, правильные.

– Теперь я, кажется, понял вас, товарищ главстаршина… – сказал Урманов.

Верещагин окинул его быстрым внимательным взглядом.

– Нет, Урманов, по глазам вижу, не всё ещё понял. Чтобы до конца понять, надо сердцем пережить.

Снова раздался сигнал боевой тревоги. Через мгновение моряков в отсеке как не бывало.

Лодка продолжала идти на глубине. Шаховский слушал акустика. С сосредоточенным лицом он изредка прикасался кончиками пальцев к своим седеющим вискам. Тогда он чувствовал, как сильно пульсировала кровь в венах.

Руки акустика, лежащие на ручках прибора, зашевелились быстрее.

– Правый борт, курсовой… слышу шум многих винтов! – торопливо доложил Драндус командиру.

Обстановка для атаки складывалась неблагоприятная. Лодка оказалась зажатой между берегом и кораблями противника. В случае, если её обнаружат, манёвр будет стеснён до крайности.

Шаховский взвесил положение.

– Передать по отсекам, – скомандовал он напряжённо-спокойно, – выхожу в атаку.

Теперь вся команда была охвачена тем строгим молчаливым вдохновением, которое испытывают в начале боя.

Лодка всплыла на перископную глубину, и Шаховский сразу увидел вражеский транспорт.

– Так держать!

– Есть так держать!

Потом торпедисты услышали:

– Носовые аппараты, товсь!.. Пли!

Моряки смолкли. Исполненные непередаваемого волнения, они считали секунды. Самые нетерпеливые уже подумали, что торпеды прошли мимо. Но как раз в этот момент прозвучал глухой, продолжительный раскат.

– Съел! – вырвалось у Урманова.

Бушевал шторм. Смешались небо и море, всё выло, кипело, стонало в ураганном вихре.

Ещё рано утром вахтенные заметили мечущихся чёрных бакланов. Потом они исчезли. Покинули море и чайки, прижимаясь к берегам.

Подводная лодка Шаховского вернулась на базу.

В бухте, защищённой высокими скалами, было сравнительно тихо. Стоило сошедшим на берег подводникам увидеть оставшихся товарищей, как они, забыв об усталости, об ожидавшем их ужине, засыпали их расспросами о новостях на фронте. Не терпелось поскорее услышать голос родины – голос родной Москвы. И вот заглянувшие в глаза смерти люди, затаив дыхание, стоят у радиоприёмника.

Характерное потрескивание разрядов. Пищит «морзянка», стонет приглушённый расстоянием джаз, то врывается, то пропадает немецкая, финская речь. И вдруг раздались позывные СССР. Рождённые далеко-далеко, они миновали все преграды, пробились через все радиоглушители и проникли сюда, к горстке теснившихся у радиоприёмника советских людей. В глубокой тишине раздался знакомый голос диктора:

– Говорит Москва…

Краснофлотцы, словно по команде, выпрямились, подтянулись. Их взоры были устремлены далеко перед собой, словно не существовало безбрежных просторов моря, покрытых снегом скал и гор Заполярья, безмолвной карельской тайги, бескрайних полей и лесов Калининщины и Подмосковья, словно тысячекилометровые расстояния не мешали морякам видеть Москву, Москву, что жила, боролась, звала в бой.