Избранные произведения. Том I

Европейцы, несмотря на опасное положение, в котором они находились, не могли удержаться от смеха при виде этих размалеванных дикарей; только один жандарм сохранял свой серьезный, величественный вид.

Между тем пляска дикарей, сначала медленная, постепенно превратилась в бешеную вакханалию под аккомпанемент тысячу раз повторявшегося возгласа: «Кик хетэ!.. Кик хетэ!», что на туземном наречии означает: «Съедим их, съедим!»

Так как французский жандарм, очевидно, не был знаком с тонкостями полинезийских наречий, то понял этот возглас за предложение сказать им, кто он такой, то есть представиться.

— Кто я такой?.. Вы меня спрашиваете об этом да еще обращаетесь ко мне на «ты»?! Вы — дикари и, следовательно, конечно, невежды, и потому я скажу вам, кто я, хотя вы не более чем людоеды и дикари… Вы имеете удовольствие видеть перед собой жандарма Онезима-Эйзеба-Филибера Барбантона колониальной жандармерии, имеющего медаль 1865 года и знак отличия за войну 1870 года, состоящего восемнадцать лет на действительной службе… пять военных кампаний, трижды ранен… и в настоящее время на обратном пути из Новой Каледонии потерпел кораблекрушение у этих берегов.

— Кик хетэ!.. Кик хетэ!.. — кричали дикари.

— Как видно, вы, дикари, не очень толковы, — продолжал жандарм, — вы не умнее канаков. Но в этом виновато ваше правительство… Тем хуже для вас! Если бы вы были не безграмотные существа, то я показал бы вам мой формуляр. Но так как вам незнакомы благодеяния просвещения, то это все равно будет излишне!

Однако, невзирая на эти добродушные пожелания, в которых все-таки сквозило известное пренебрежение и ирония, вой дикарей невыносим для европейского слуха. Несколько кривых рук протянулись к бравому жандарму, чтобы схватить его, по-прежнему остававшегося невозмутимым. Вероятно, он пропал бы, если бы непредвиденный случай не отдалил рокового момента.

Людоеды, видя, что их кастрюли опрокинуты, решили воспользоваться хотя бы тем, что еще уцелело, несмотря на выразительное неодобрение этого человека со странным, непонятным говором, и вдруг с бешенством накинулись на четырех пленных европейцев с намерением тотчас же зарезать их.

Но Барбантон не в состоянии был вынести этого. Он выхватил саблю, быстро взмахнул ею над головой и заорал, словно на смотре:

— Равняйсь!.. Смирно! Рассчитайсь! Во имя закона… составляю протокол против вас всех, в том числе и лиц женского пола! Всякие сборища воспрещаются!.. Извольте разойтись!.. Именем закона!.. Не то следует первое предостережение… второе… третье… я приступаю к действиям! Мое терпение истощилось! И сами вы виной тому!

И он кинулся вперед, но споткнулся о корни и чуть было не упал во всю длину носом вниз. Треуголка, однако, слетела у него с головы и покатилась к ногам туземцев.

О, невероятное чудо! Едва только успел он выговорить последние слова, как вся толпа дикарей, поспешно побросав свои копья, распростерлась на земле, почтительно бормоча одно слово: «Табу!.. Табу!.. Табу!..»

Совершилось что-то непонятное, непостижимое. Недоумевающий жандарм проворно поднял свою треуголку, в три приема утвердил ее у себя на голове, после чего преклонения и знаки самого боязливого почитания со стороны туземцев стали уже относиться к его особе. Недавние недруги едва смели поднять на него глаза, едва решались прикоснуться к концам фалд его мундира.

Не понимая ничего во внезапно происшедшей перемене настроения людоедов, бравый жандарм осознал, однако, за собой какую-то магическую власть над этими людьми и спешил воспользоваться ею, чтобы взять под свое покровительство белых соплеменников, которые сами не верили своим глазам.

Что такое случилось? Чем вызвана такая перемена в отношении туземцев к французскому жандарму?

Барбантон, конечно, не знал, что слово «табу» на наречии туземцев означает «священный», «неприкосновенный» и что, присвоенное какому-нибудь предмету или лицу, оно делает его неприкосновенным настолько, что ни один туземец не посмеет прикоснуться или хотя бы непочтительно отнестись к этому лицу или предмету из опасения, что на него обрушатся за это святотатство самые ужаснейшие беды.

В тот момент, когда жандарм произнес слово «тому», шляпа слетела у него с головы, и людоеды, приняв слово «тому» за «табу», поняли, что этот усатый человек накладывает «табу» на свою шляпу, святость которой переходила также и на его особу, делая из него своего рода «божество».