— Что ж, брат мой, пусть те, что так прекрасно провели дело тамплиеров (он кивнул на Мариньи и Ногарэ), пусть они и подскажут вам, как нужно его завершить… Я же…
И Карл Валуа повторил пресловутый жест Пилата, умывающего руки.
Хранитель печати и коадъютор обменялись быстрым взглядом.
— Ну а ваше мнение, Людовик? — спросил король сына.
При этом неожиданном вопросе Людовик Наваррский даже вздрогнул; ответил он не сразу, во-первых, потому, что никакого мнения у него не имелось, а во-вторых, потому, что усердно сосал медовую конфетку и она, как на грех, завязла у него в зубах.
— А что, если передать дело тамплиеров папе? — выдавил он из себя наконец.
— Замолчите, Людовик, — оборвал его король, пожимая плечами.
Мариньи сокрушенно возвел глаза к небу.
Передать Великого магистра в руки папы значило начинать все с самого начала, все поставить под вопрос — и суть процесса, и способы его ведения, отказаться от всех решений, с таким трудом вырванных у соборов, зачеркнуть семь лет усилий и открыть путь новым распрям.
«И подумать только, что мой трон наследует вот такой глупец, — сказал себе Филипп Красивый, пристально глядя на сына. — Будем же надеяться, что к тому времени он поумнеет!»
В стекла, схваченные свинцовым переплетом, надсадно барабанил мартовский дождь.
— Бувилль, — окликнул Филипп камергера.
Юг де Бувилль решил, что король спрашивает его мнения. Первый королевский камергер был сама преданность и верность, само повиновение, сама услужливость, но природа обделила его способностью мыслить самостоятельно. И прежде всего он старался угадать, какой ответ будет угоден его величеству.
— Я думаю, сир, — забормотал он, — я думаю…
— Велите принести свечи, — прервал его король, — ничего не видно. Ваше мнение, Ногарэ?
— Те, кто впал в ересь, заслуживают кары, применяемой к еретикам, и притом безотлагательной, — твердо произнес хранитель печати.
— Ну а народ? — спросил Филипп Красивый, переводя взор на Мариньи.
— Народное волнение уляжется, коль скоро те, кто является причиной беспорядков, перестанут существовать, — отозвался коадъютор.
Карл Валуа решил сделать последнюю попытку.
— Брат мой, — начал он, — осмелюсь напомнить вам, что Великий магистр причислен к рангу царствующих особ, и лишить его головы — значит посягать на тот самый принцип, который охраняет королевские головы…
Но под ледяным взглядом Филиппа начатая фраза застряла у него в горле.
Наступила минута тягостного молчания, затем Филипп Красивый заговорил:
— Жак де Молэ и Жоффруа де Шарнэ нынче вечером будут сожжены на Еврейском острове против дворца. Они взбунтовались публично, следовательно, и кара будет публичной. Я все сказал.
Он поднялся, и присутствующие последовали его примеру.
— Вы составите приговор, мессир де Прель. Предлагаю вам, мессиры, лично присутствовать при казни и нашему сыну Карлу тоже быть там. А предупредите его вы, сын мой, — закончил он, взглянув на Людовика Наваррского.
Потом он позвал:
— Ломбардец!
И вышел, сопровождаемый собакой.
На этом Совете, участие в котором принимали два короля, один император, один вице-король, были осуждены на смерть два человека. Но ни на минуту никто не подумал, что речь идет о двух человеческих жизнях — речь шла лишь о двух принципах.
— Ну, племянник, — сказал Карл Валуа, обращаясь к Людовику Наваррскому, — сегодня мы с вами присутствовали при похоронах рыцарства.
Глава 7
Спускалась ночь. Слабый ветерок далеко разносил запахи влажной земли, тины и весенних хмельных соков, гнал по беззвездному небу большие черные тучи.
Лодка, отчалившая от берега у Луврской башни, медленно скользила по Сене, по ее блестевшим, словно старая, хорошо начищенная кираса, водам.
На корме сидели два пассажира, старательно кутавшие лица в высокие воротники длинных плащей.
— Ну и погодка нынче, — начал перевозчик, неторопливо орудуя веслами. — Проснешься утром — туману, туману, в двух шагах не видать. А как только десять пробьет, пожалуйте — солнышко. Говорят: весна идет. Вернее сказать, что весь пост дожди будут лить. А сейчас, гляди, ветер поднялся, и еще покрепчает, это поверьте моему слову. Ну и погодка!
— Поторопитесь, почтенный, — сказал один из пассажиров.
— И так уж стараюсь. А все потому, что стар становлюсь: шутка ли — пятьдесят три года на архангела Михаила стукнет! Куда же мне с вами сравняться, молодые мои господа, — ответил перевозчик.
Этот одетый в лохмотья старик даже с каким-то удовольствием сетовал на свою горькую судьбину.
— Значит, к Нельской башне держать путь? — спросил он. — А место-то там для причала найдется?
— Да, — ответил все тот же пассажир.
— Я потому спрашиваю, что мало кто туда ездит, безлюдное местечко.
Слева было видно, как на Еврейском острове перебегают огоньки, а чуть подальше светились окна дворца. Множество лодок устремлялось в том направлении.
— А разве вы, господа мои хорошие, не желаете полюбоваться, как тамплиеров припекать будут? — не унимался гребец. — Говорят, сам король туда пожалует с сыновьями. Верно или нет?
— Говорят, — отозвался пассажир.
— А принцессы будут, нет ли?