Избранные произведения. Том II

Иногда пушки откатывались назад. Лошадей взбадривали, под колеса подкладывали мешки, чтобы притормозить откат. Масса людей, обливаясь потом, задыхаясь, металась в невероятной мешанине тел, рук, ног, оружия и мундиров; животные и люди в чудовищном напряжении хрипели, натыкались друг на друга и все же продвигались вперед.

Наконец у всех вырвался вздох облегчения. Первую пушку вытолкнули на плато. Пока подтягивались остальные, лейтенант установил ее на огневую позицию.

Впереди, на расстоянии восьмисот метров, передвигались темные группы солдат — русские.

— Огонь! — скомандовал лейтенант.

Звук выстрела понемногу затих, а юный офицер проследил взглядом за полетом снаряда, который, с шумом пролетев над плато, обрушился на неприятельскую пушку. Пушка опрокинулась. Раненые артиллеристы отскочили в сторону.

— Браво! — вскричали зуавы в восторге.

Другая русская пушка собралась им ответить. Французы хорошо видели, как ее наводили на них, и каждый думал про себя: «Не мне ли это?»

Лишь пятеро зуавов вскинули карабины на плечо и стали целиться, как будто перед ними виднелись мишени.

— Огонь! — крикнул в свою очередь Оторва.

Пять ружейных выстрелов слились в один. Пятеро русских артиллеристов упали сраженные.

Великолепные стрелки!

Французские артиллеристы перезарядили пушку, с силой вгоняя снаряд в ствол.

— Молодцы, зуавы! — воскликнул лейтенант.

Зуавы тоже перезарядили карабины. Уф, какая возня с этим оружием старого образца! Надо скусить патрон[1442], вынуть пулю, высыпать порох в ствол, загнать туда пулю, протолкнуть ее глубже шомполом[1443], взвести курок…

Лучшим из солдат удавалось за минуту сделать два выстрела и зарядить карабин для третьего. Зуавы спешили. Их стальные шомпола позвякивали: клинг! клинг! Оторва нашел еще время обратиться к офицеру:

— Господин лейтенант, я не хочу вас обижать, но не кажется ли вам, что мой Дружок плюется так же далеко, как ваш громила?

Лейтенант не успел ответить. Пять или шесть ядер обрушились на позицию. Двух лошадей разорвало в клочья, четыре человека упали, пушка опрокинулась, одно из колес разбило вдребезги.

Артиллеристы спокойно, словно на маневрах, поставили запасное колесо. Им теперь было не до разговоров. Зуавы, стреляя без передышки, били по русским артиллеристам с потрясающей меткостью. Наконец подтянулись и остальные французские пушки. Они расположились на позиции, а солдаты, которые втащили их наверх, пока прикрывали их ружейной пальбой.

И тут прозвучал сигнал атаки!

О, этот дьявольский зов горна, от которого бросает в жар, сердце рвется из груди, ноги сами готовы нести вас! Звуки горна гонят вас вперед, кружат голову, доводят до безумия!

Найдется выпивки глоток,
                Э-гей!
Найдется выпивки глоток.

Наконец англичане подготовились. Они атаковали с другого фланга. Боске не мог больше сдерживать своих людей и дал им волю. Солдаты бросились на штурм высоты, вцепились в склон руками и ногами, вжались во впадины, ухватились за камни, за корни и стали подыматься все выше и выше, точно прилив, который ничто не в силах остановить.

— Вперед!.. Вперед, солдаты!.. И да здравствует Франция!

Вот уже вся дивизия — на плато, бой разгорелся с неудержимым ожесточением.

Однако князь Меншиков не мог смириться с тем, что французы вырвались на плато. Он бранил и оскорблял тех, кто являлся к нему и докладывал, что его левый фланг опрокинут.

Царский вельможа повторял слова, которые отныне войдут в историю:

— Это невозможно!.. Чтобы подняться сюда, надо быть помесью обезьяны и тигра!

Он твердо знал, что высоты, защищенные рекой и крутым обрывистым берегом, стратегически неприступны, и потому не позаботился об их обороне.

Что говорить — русский главнокомандующий был так уверен в победе, что пригласил севастопольскую знать на поле боя, полюбоваться поражением французов.

Одни дамы, в амазонках, гарцевали на великолепных лошадях. Другие, небрежно раскинувшись в изысканных ландо[1444], укрывались под зонтиками. Оскорбительно смеясь, они поддразнивали французов на расстоянии менее ружейного выстрела.

Те смотрели на женщин с усмешкой и старались, чтоб их не задели пули, которые слишком часто бывают слепыми! Вместо пуль балагуры посылали им шуточки, попахивавшие скорее казармой, чем салоном[1445].

Зуавы уже окрестили этих дам: полк королевских бабенок.

Здесь особенно выделялась одна, в строгом черном одеянии. Она то удалялась, то снова приближалась, выражая всем своим видом бесконечное презрение к происходившему. Сохраняя среди пуль и ядер хладнокровие и высокомерие, незнакомка являла собой живое воплощение ненависти и омерзения. Две крупные лошади, которыми с удивительным проворством правил рыжебородый мужик в розовой рубахе, шарахались и вставали на дыбы перед дымками разрывов, а их хозяйка восседала во всем своем мрачном великолепии, точно инфернальное[1446] божество, несомое аллегорическим[1447] облаком.

Оторва, которого эта демонстрация презрения начинала выводить из себя, сказал своим товарищам: