Избранные произведения. Том II

Теперь об Оторве уже говорили с полной уверенностью. И кого же обвиняли? Бесстрашного солдата, храбреца, в груди которого билось честное сердце. И этого героя старались забросать грязью ненависть вкупе с завистью. Так прошла неделя, а потом разразилась гроза, постепенно набиравшая силу.

Однажды в послеполуденный час Оторва, не занятый на службе, прогуливался по Камышу, с интересом наблюдая кипевшую там жизнь. Он был один, что случалось очень редко. Сейчас он встретит кого-нибудь из товарищей, кто поможет ему потратить денежки, полученные утром от старика отца.

Но встретил он не товарища, а сержанта Леона Дюре, своего заклятого врага, которого не видел после их стычки. Поскольку Оторва — кавалер ордена Почетного легиона, солдаты и унтер-офицеры должны отдавать ему честь. В глубине души он не придавал особого значения этой почести — ведь он оставался зуавом Оторвой, простым капралом. Жан готов был бы даже посмеяться над уставной церемонией. Но приветствие относилось не к нему, а к ордену, символу воинской доблести и знаку высшего уважения, какое родина только может выказать солдату. И этим Оторва поступиться не мог.

Не дойдя до Оторвы четырех шагов, сержант Дюре окинул его презрительным взглядом, ухмыльнулся и демонстративно заложил руки за спину, нагло показывая тем самым, что не отдал честь умышленно.

Оторва немного побледнел, раздул ноздри и почувствовал, как сердце его прохватила дрожь, предвещавшая страшный приступ гнева.

Спокойным, немного приглушенным голосом он окликнул сержанта, который остановился, по-прежнему нагло улыбаясь.

— Сержант, устав требует, чтобы вы отдали честь этому ордену. Извольте подчиниться уставу.

Дюре, стоя вполоборота, оглянулся. За ним по пятам следовали несколько линейных стрелков. С ненавистью глядя на Оторву, он процедил сквозь зубы:

— Я не стану приветствовать знак, обесчещенный предателем, продажным и жалким русским шпионом!

Ужасные слова, совершенно неожиданные для Оторвы, хлестнули его по лицу, точно пощечина.

В ушах у него загудело, взгляд помутился, горло перехватило, язык онемел, ему показалось, что сердце его перестало биться и он сейчас умрет. Сквозь пелену крови, застилавшую глаза, он увидел бледную ухмылявшуюся физиономию негодяя, увидел его серые глаза с желтыми крапинками, слюнявые губы…

Рычание вырвалось из уст Жана, а затем, запинаясь от гнева, возмущения и обиды, он выкрикнул:

— Ублюдок… негодяй… я заткну твои слова обратно в твою грязную глотку!.. Я… я убью тебя!

В порыве ярости зуав бросился на сержанта, схватил его в охапку, швырнул на землю… потом прыгнул сверху, ощущая несказанную радость от того, что топчет ненавистную плоть.

Но Дюре позвал на помощь:

— Ко мне!.. Товарищи, ко мне!..

Линейные стрелки, сопровождавшие сержанта, скопом кинулись на Оторву.

Их было не меньше дюжины, их заранее предупредили о том, что может случиться, и они знали, что делать.

— Ах, негодяи… подлецы!.. Десять на одного… и они еще называют себя французами!

Оторва отбивался ногами, кулаками, он колошматил своих врагов, бросал одних на других, и на какой-то момент ему удалось раскидать кучу тел, навалившихся на него.

— А ну, смелей… смелей, друзья, — кричал тем временем сержант Дюре. — Он в наших руках, этот мерзавец… этот предатель…

Стрелки верили, что зуав был действительно виновен, и в справедливом негодовании набросились на него снова, несмотря на страшные удары, которые тот наносил им.

Трое или четверо уже лежали распростертыми на земле и не могли пошевелиться. А Оторва крикнул звонким голосом:

— Ну, скоты… будете знать, кто я… вы еще запомните меня… Это я — предатель?! Меня подкупили?! Тысяча чертей!.. Я вас изничтожу!..

К несчастью, поблизости не оказалось ни одного зуава, который пришел бы на помощь доблестному командиру Адского дозора. Лишь любопытные уличные торговцы обступили дерущихся и забавлялись от души.

— Все! Пора кончать! — завизжал Дюре и быстро наклонился, в то время как Оторва, с пеной ярости на губах, сыпал удары направо и налево.

Дюре поднял с земли горсть песка, крадучись подобрался к Жану и кинул песок прямо ему в лицо.

Ослепленный зуав остановился и поднес руки к глазам.

— Подлец!.. Подлец!.. — закричал он, отбиваясь. — О, я вырву у тебя сердце! — И наконец испустил последний тоскливый вопль, исполненный душераздирающего отчаяния: — Ко мне!.. Мои шакалы… ко мне!..

Солдаты дергали, толкали его, в итоге свалили на землю, связали. Платок, заткнутый в виде кляпа в рот, заглушал крики молодого человека.

И вот он, беспомощный, недвижный как труп, с залитыми кровью глазами, оказался во власти своего смертельного врага, который нагло не скрывал своего торжества.

Сержант Дюре оглянулся по сторонам, убедился в том, что зуавов поблизости не было, и, наклонившись к уху Оторвы, проговорил тихим свистящим голосом, дрожащим от ненависти:

— На этот раз ты в моих руках, заносчивый хвастун!.. Несчастный фанфарон!.. Твоя песенка спета… С тебя сорвут звезду с крестом и расстреляют… Я увижу это и буду счастлив… А вы, ребята, оттащите его и заприте, пока не придет время судить задиру и казнить!