Избранные произведения. Том II

Они отправились в путь под бомбами, которые обрушивались железным ураганом на улицы, площади, дома. Десять минут быстрой ходьбы — и братья добрались до дворца, который занимал начальник гарнизона. Постовой тотчас отвел их к бесстрашному воину, который взял на себя тяжкий труд защиты Севастополя. Скоро выяснится, в хорошие ли руки попала эта защита.

Граф Остен-Сакен — красивый старик лет шестидесяти пяти, прямой, крепкий, худощавый и подвижный, и дать ему можно было на десять лет меньше. Острый взгляд голубых глаз, тонкие черты лица, выдержка, изысканные манеры делали коменданта города похожим скорее на дипломата, чем на военного.

Однако за обходительными манерами внимательный наблюдатель мог бы обнаружить холодную энергию Ростопчина[1653], русского патриота, который сжег Москву. Он вежливо ответил на приветствие майора и Оторвы и затем продолжал резким тоном:

— Павел Михайлович, помешав казни этого человека, вы нарушили закон и воинский устав. Вам грозит смертный приговор… Извольте сдать шпагу дежурному офицеру и отправляйтесь в тюрьму. Там дождетесь вызова на заседание трибунала.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — бесстрашно ответил майор, в то время как Оторва побледнел и сжал зубы, сдерживая крик ярости и боли.

— Однако, — добавил комендант, — ввиду ваших заслуг и из уважения к вашей семье мне хотелось бы узнать, какие мотивы заставили вас нарушить дисциплину. Повторяю — нарушение столь серьезное, что вам грозит смертная казнь.

— Я отвечу вашему превосходительству, но прежде позвольте выразить вам свою признательность. В ту минуту, когда этот француз, этот доблестный солдат должен был пасть под пулями расстрельной команды, я узнал, что он — мой брат!

— Каким образом? Объясните! — ответил Остен-Сакен, не выразив ни малейшего волнения.

Майор взволнованно рассказал о чрезвычайных обстоятельствах, только что имевших место, о потрясающей встрече с братом, о существовании которого не подозревал. Свой рассказ он закончил пылкой мольбой:

— Ваше превосходительство, Дмитрий Ерофеевич, во имя воинской чести, во имя того исконного великодушия, которое великий русский народ всегда проявлял по отношению к своим врагам… во имя уважения к этому храброму солдату… наконец, во имя священных уз, которые меня с ним связывают… умоляю вас, вас, кому в Севастополе подвластно все… отложите казнь до того времени, когда к его величеству императору попадет просьба о помиловании. Такую просьбу Петр Великий и Наполеон выполнили бы не колеблясь, и я надеюсь, что наш нынешний царь тоже ее выполнит.

Генерал Остен-Сакен выпрямился во весь свой могучий рост и ответил ледяным тоном, подчеркивая каждый слог:

— Павел Михайлович, то, о чем вы просите, невыполнимо. Сержант Бургей, ваш брат, должен быть расстрелян без промедления. Будь он моим сыном — вы слышите, сыном! — он был бы расстрелян тотчас.

Майор побледнел и, теряя самообладание, вскрикнул:

— О, ваше превосходительство, это слишком жестоко!

— Да, жестоко!.. Как и война, которую мы ведем. Император доверил мне защиту Севастополя, этой цитадели святой Руси… и я буду защищать Севастополь до последнего вздоха… всеми средствами… самыми жестокими… самыми крайними.

— Но, Дмитрий Ерофеевич, проявите хоть каплю милосердия!..

— О каком милосердии может идти речь, когда началась агония… а надо, чтоб Севастополь жил… вы это понимаете? У меня здесь четыре тысячи пленных французов и англичан… У нас в строю тридцать пять тысяч человек, у нашего противника — сто тысяч! Представьте себе, что эти четыре тысячи пленных одновременно взбунтуются и повторят ужасный поступок сержанта Бургея!.. Представьте себе, что этот бунт совпадет по времени с атакой союзников, — и мы пропали! Нужен пример, чтобы уничтожить эти бациллы мятежа, которые, я чувствую, носятся в воздухе. Вот почему, я повторяю, сержант Бургей, ваш брат… храбрый солдат, которого я уважаю, умрет сей же час… на глазах у четырехсот пленных союзников!.. Я прикажу, чтобы казнь совершилась без всякого промедления.

Комендант Севастополя не повышал голоса, и это страшное спокойствие подтверждало непреклонность его решения. Павел Михайлович почувствовал, что настаивать бесполезно. Он смотрел, потрясенный, на неумолимого командира, потом с угрюмым отчаянием перевел взгляд на Оторву.

Оторва, сохраняя безупречную воинскую стойку, выслушал все это, не дрогнув. Можно было подумать, что драма эта никак его не касалась, если бы не мимолетный блеск в глазах зуава.

Комендант поднес к губам серебряный свисток и пронзительно свистнул.

Портьера тут же раздвинулась, но вместо дежурного появилась женщина, одетая в траур, с рукой на перевязи. Три возгласа раздались одновременно — они вырвались из груди генерала, майора и Оторвы:

— Княгиня!

— Кузина!

— Дама в Черном!

По-прежнему бледная, но с сияющей улыбкой, она подошла к Остен-Сакену и сказала безо всяких предисловий:

— Генерал, я все слышала… Сержант Бургей должен жить!

— Нет! — ровным тоном ответил губернатор.

— И он должен быть освобожден немедленно, — добавила Дама в Черном.