Избранные произведения. Том II

Было замечено, что в ближайшие годы кое-кто из рабочих лидеров выстроил себе особнячки и доходные дома или ездил за океан навестить старую родину, а непосредственно после забастовки на политической арене появились новые «темные лошадки», к которым перешло городское самоуправление и казна города. Жители Сан-Франциско даже и не подозревали, в какой огромной мере война Харниша с пароходствами содействовала засилью политиканов в их городе. Но слухи о его деятельности — наполовину сплетни, наполовину догадки — быстро просочились, возбудив против него всеобщую ненависть и злобу. Кстати сказать, он и сам не предвидел, что его набеги на конкурентов возымеют такие последствия.

Но он добился своей цели. Игра велась азартно, и выигрыш достался ему: он растоптал пароходные компании и вполне легальными приемами беспощадно обчистил держателей акций. Разумеется, помощники Харниша не удовлетворились крупными суммами, которые он выплатил им: они сами позаботились о том, чтобы закрепить за собой преимущества, которые впоследствии дали им возможность грабить городскую казну. Что делать! Когда знаешься с разбойниками — без разбоя не обойтись. Но совесть его была спокойна. Он вспомнил слова, когда-то слышанные им из уст старика-проповедника: взявший меч от меча погибнет. Ну что ж, пришлось пойти на риск — и он уцелел. И не только уцелел, но и победил. Это игра, соперничество между сильными противниками. А простаки не в счет. Они всегда остаются в накладе. И всегда так было — как ни мало Харниш знал историю, этот вывод казался ему бесспорным. Сан-Франциско хотел войны — ну, он и получил войну. На то игра. Все крупные дельцы так и поступают, да и похуже вещи делают.

— Не говорите мне про совесть и гражданский долг, — сказал он в ответ на настойчивые вопросы одного репортера. — Если вы завтра уйдете из своей газеты и начнете работать в другой, вы будете писать то, что вам велят. Сейчас вы распинаетесь насчет совести и гражданского долга; а на новом месте вы будете восхвалять жульническую железнодорожную компанию и, вероятно, тоже взывать к совести и гражданскому долгу, вам — тридцать долларов в неделю. За эту сумму можно купить. Но газета ваша стоит подороже. Если отвалить, сколько она запросит, завтра же она переметнется и взамен одной подлости будет проповедовать другую. Но она никогда не перестанет взывать к чести и гражданскому долгу.

И все оттого, что каждую минуту родятся дураки. Их будут надувать, пока они терпят. А уж пайщики и пионеры лучше помолчали бы! Теперь они хнычут, понесли убытки. А я что-то не слышал, чтобы они возражали, когда сами берут кого-нибудь за горло. На этот раз им пришлось раскошелиться, вот и все. Нашли тоже чек! Да они, милый мой, корку хлеба у голодного отберут, золотые пломбы у покойника изо рта вытащат, если покойник заартачится, подымут визг, точно их режут. Все они хороши — и крупные воротилы и мелкота. Да вот взять хотя бы Сахарный трест: миллионное дело, а ворует воду у Нью-Йорка, будто мелкий жулик, обвешивает казну на своих фальшивых весах. А вы толкуете про совесть и гражданский долг. Бросьте, дорогой мой!

Глава 21

Приобщение к цивилизации не пошло Харнишу на пользу. Правда, он стал приличнее одеваться, немного пообтесался, речь его стала правильнее. Он до тонкости постиг самую суть биржевой игры, и никто не умел с большим хладнокровием топтать ногами своих ближних. Кроме того, он привык к жизненным удобствам, а в жестокой и сложной борьбе с равными ему по силе противниками он отточил свой ум до остроты бритвы. Но зато в нем появилась несвойственная ему ранее черствость, от былой отзывчивости не осталось и следа. О духовных благах цивилизации он не знал ничего и даже не подозревал об их существовании. Он превратился в озлобленного, бессердечного циника. Могущество и власть оказали на него свое обычное действие. Крупных эксплуататоров он остерегался, эксплуатируемых простаков презирал и верил только в самого себя. Это привело к непомерному, противоестественному преклонению перед своим «я»: окружающие не вызывали в нем никаких теплых чувств, более того — он их и за людей не считал; ему оставалось одно — воздвигнуть алтарь своей личности и возносить к ней молитвы.

Харниш изменился не только душой, но и телом; это был уже не тот атлет со стальными мускулами, каким он пришел сюда с Крайнего Севера. Он слишком мало двигался, слишком много ел, а главное — слишком пристрастился к спиртному. Мышцы потеряли упругость, и его портной уже не раз деликатно намекал ему на увеличивающийся объем талии. И в самом деле, Харниш успел отрастить себе изрядное брюшко. Городская жизнь не пощадила и его лица — сухие, резкие черты расплылись, чуть впалые щеки округлились, под глазами наметились мешки; шея потолстела, и уже ясно обозначались первые складки будущего двойного подбородка. Исчез прежний аскетический облик, приобретенный в изнурительном труде и нечеловеческих лишениях; он погрубел, обрюзг. Все в нем выдавало человека невоздержанной жизни, себялюбивого и черствого.