Избранные произведения. Том III

— Научной работе мешать нельзя, — строго сказал профессор, — даже если ее ведет отъявленный негодяй. Наука есть наука. Я бы себе такого никогда не позволил.

— Шнурки на ботинках кто ему в червяков превращал? — как бы между прочим поинтересовался Люцифер. — А спирт с ослиной мочой мешал?

— Допустим! Но в опыты не вмешивался. А рыб ему Почкин травил.

— Почкин? Почему? — удивился Привалов.

— Да чтобы Витька, не дай боже, не защитился. Ну и вообще обязан был гадить. Почкин-то ванек, как и Витька твой. А ванек, если уж подняли его до жизни настоящей, должен оправдывать доверие. То есть гадить другим ванькам и строить им пакости.

Про «ванька» Саша тоже не очень понял, но каким-то образом почувствовал, что слово это, во-первых, плохое и, во-вторых, может иметь какое-то отношение и к нему лично.

— У меня бабушка украинка, — вылетело из него. Почему — он сам не понимал, но вылетело почему-то именно это.

Профессор посмотрел на него с неудовольствием.

— Выдрессировали-то вас, — сказал он презрительно. — Украинка, тоже еще придумали. Да и не работает оно. Для них вы все равно ванек. Еще вопросы? Только не по этой теме, пожалуйста, — быстро добавил он. — Тут вы не готовы.

— Что такое отсекатель? — подумав, спросил Саша.

— М-м-м… — Профессор Преображенский снова взялся за бороду. — Тут придется лекцию читать… В общем и целом так. Отсекатель — это такой магический прибор массового поражения. Работает с мыслями. Усиливает одни за счет отсечения других. Ну вот например. До сегодняшнего дня отсекатель блокировал мысли эгоистические.

— Так называемые эгоистические, — уточнил Люцифер.

— Ну да, так называемые… — Профессор снова потеребил бороду. — О деньгах, например. Вообще о вознаграждении за труды. О том, как в жизни устроиться. Вот это вот все.

— Ну да, я по жизни лох… — вздохнул Привалов.

— Никогда! — вскричал профессор. — Никогда не смейте произносить это слово! Вы хоть понимаете?

— Ничего я не понимаю, — напомнил Саша.

— Ну да, вам-то откуда знать… Лох — это рыба.

А рыба — символ христианства.

— Э-э, я ни во что такое не верю! — возмутился Привалов.

— Вот поэтому и не говорите!.. В общем, до вчерашнего дня отсекалось все вышеперечисленное. А теперь они его переключат наоборот. То есть все будут думать только о деньгах и как устроиться.

А про остальное забудут. Ну а поскольку без этого остального тоже ничего не бывает, все будут жить в дерьме и себя за это презирать. Да вы небось сами почувствовали?

Саша вспомнил и содрогнулся.

— Еще что-то? — нетерпеливо спросил Преображенский.

— То, что я у Бальзамо видел — это и есть отсекатель? Ну вот эта штука с ведром? Там еще что-то темное лежало…

— Хлеб там лежал, — помрачнел профессор. — Ленинградский, блокадный. Его у детишек выманивали. Говорили, что хлебушек товарищу Сталину нужен, товарищ Сталин голодает… Некоторые отдавали.

— Зачем это? — не понял Саша.

— Естественная магия добровольной жертвы, — несколько невнятно сказал Преображенский. — Ну а теперь они туда, наверное, деньги засыплют. Обязательно — отнятые силой. Доллары какие-нибудь кровавые. Тоже естественная магия, только другого рода.

— А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? — залюбопытствовал Привалов.

— По разным причинам. Например, на Эдика и Хунту отсекатель влияния не оказывает, потому что у них есть национальность, а она такие вещи блокирует.

— Ну у меня тоже есть… это… в паспорте написано… — не понял Привалов.

— То, что у вас в паспорте написано, — не национальность, а состав преступления, — строго сказал профессор. — Поэтому вы это слово даже выговорить спокойно не можете. Как и все ваньки, в СССР рожденные.

— Нет, ну почему… какой состав… какого преступления? Ну, я это… как все… русский я по паспорту, и что тут такого? — Саша развел руками.

— Вот-вот. Вы, когда говорите это слово про себя, чувствуете себя виноватым, так ведь? — прищурился Преображенский.

— Да нет же! — возмутился Привалов не вполне искренне, потому что какую-то неловкость и в самом деле ощутил. — Так Витька тоже ведь русский? Или Почкин? Да и вообще, — его вдруг охватило раздражение, — что это вообще за разговоры такие: русский, нерусский… — В этот момент он почувствовал, что профессор ему стал остро несимпатичен и даже подозрителен.

— Филипп Филиппович, — укоризненно сказал сыч, — с ними же так нельзя. У них там в голове на этом месте ужас что.

— И то верно. Откатим назад. — Профессор покрутил пальцами, колдуя.

Лампочка мигнула. Минутная стрелка на настенных часах отскочила обратно на одно деление.

— А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? — залюбопытствовал Привалов.

— У них есть защита. — Преображенский развел руками. — Обсуждать не будем: долго и ни к чему.

— Ну хорошо, защита. А зачем они это вообще делают? И вообще — кто они? — До Саши наконец дошло, что он не понимает даже этого.

— Как кто? — ненатурально удивился профессор. — Вы же их всех знаете. Корнеев, Почкин, Хунта, Камноедов… Янусы, наконец. Они и делают.

— Нет же! Их же что-то всех объединяет? — не отставал Саша.