Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Вот, скажем, авиационный завод. Выпускает красивые самолёты, просто сердце радуется, когда смотришь на них, крылья вырастают у человека. И завод называется предприятием коммунистического труда, а в день получки обязательно несколько женщин встречают у проходной своих мужей, чтобы забрать у них деньги… Их совсем немного, если сравнить с огромным коллективом рабочих, так, единицы какие-нибудь, но всё-таки они есть. И, ох, как невесело им, горемыкам, дожидаться у этих ворот своих мужей. Они все давно перезнакомились, даже смеются, подшучивают друг над другом, дожидаясь конца смены, но глаза их, насторожённые, несчастные глаза, и улыбаются только губы.

Оказывается, Лука Лихобор тоже должен переживать их боль и стыд? С какой это стати? Выгнать в шею этих алкоголиков, раз и навсегда, вымести поганой метлой. Чтобы и духа их не было!

Выгнать проще всего, но ведь и пьяницы тоже люди. Что же, выходит, коммунизм не для них? Одних — хороших, умных, передовых — берём в коммунизм, а других — отсталых, куда же — в сточную канаву, на свалку? Или, может, снизить требования к коммунизму, чтобы могли жить в нём и пьяницы, и лодыри, и бракоделы? Какой же это тогда будет коммунизм?

Что-то запутался ты, Лука Лихобор. Ну, чем плох тебе Борис Лавочка? Для тебя-то он хороший, а для семьи своей — не очень. Да нет, Юрку он любит, вон какой волчок ему сделал.

Может, Степанида и преувеличивает, но присмотреться к Лавочке непременно нужно. И не вздумай вести с ним душеспасительные разговоры, ничего они не дадут, для таких людей есть только один авторитет — коллектив цеха. Степанида права, великая эта сила, но пользоваться ею нужно осторожно, с умом.

Лука горько улыбнулся: послезавтра не Борис Лавочка, а он сам почувствует на собственной шкуре эту силу. Вот тебе и воспитатель! Нет, ошиблась адресом Степанида.

А всё-таки думать об этом придётся, профорг ты или не профорг — всё равно. И тебе решать, как повлиять на этого двуличного Лавочку, внешне трезвого, порядочного, а на самом деле горького пьяницу и обманщика. Хорошо, будем думать. А сейчас домой, поужинать и спать. Завтра денёк будет — не дай боже.

Когда на другой день ровно в половине четвёртого (сказалась Оксанина выучка) он остановился около ворот Октябрьской больницы, Карманьолы ещё не было. Появилась она вскоре, минуты через две, в одной руке несла тяжёлую спортивную сумку, в другой — нежножелтые розы.

— Здравствуй. — Лука бросился ей навстречу, и улыбка его, как в зеркале, отразилась на хорошеньком личике Майолы. — А цветы кому?

— Как кому? Больному, конечно.

— Мне, наверное, тоже надо было что-нибудь принести.

— Ну, прежде всего возьмёшь мою сумку.

— Может, бутылочку коньяка?

— В больницу? Ты что, в своём уме? Нет, ничего не нужно. Хватит и цветов.

Они рядышком, шагая в ногу по затенённой аллее, поднимались к пригорку, где стоял лечебный корпус.

— Я рад, что ты пришла, — сказал Лука.

— А как же я могла не прийти? Обещала же.

— Ну мало ли что обещают девчата…

— Тебе, видно, не очень-то везло на девчат. У меня другой принцип. Раз сказала — значит, всё.

— И всегда так?

— Как тебе сказать, не всегда, конечно. Но стараюсь не обещать того, в чём не уверена. А если уж обещаю…

— Не давши слово — крепись, а давши — держись?

— Вот именно. Нет, — неожиданно вздохнула Майола. — Не всегда мне это удаётся.

Несколько шагов они прошли молча, потом Лука проговорил:

— Волнуюсь я что-то. Как мне с этим Феропонтом держаться? Ведь он меня, наверное, своим убийцей считает…

— Не думаю. Феропонт — пижон, конечно, и, может, в глубине души тунеядец, но не дурак.

— Ты не преувеличиваешь?

— Если и преувеличиваю, то самую малость.

— Странные у вас с братцем отношения.

— Между нами нет никаких отношений. Как и у наших отцов.

— Почему?

— Старая история. Сейчас не хочется рассказывать. Ну, вот мы и пришли. Смелее! Бон кураж, как говорят французы.

— Ты знаешь французский? — удивился Лука.

— Немного.

— Жаль, что не английский. Можно было бы попрактиковаться с тобой.

— Английский я тоже немного знаю.

— Смотри-ка, какая эрудиция!

— Это от самолюбия. Часто езжу на соревнования за рубеж, через две недели в Америку полетим, и, понимаешь, противно чувствовать себя немой, неполноценность какая-то. Вот взяла и выучила. Говорю и читаю более или менее сносно, а пишу неграмотно.

Они уже стояли перед входом в клинику.

— Что-то не очень ты спешишь к больному.

— Верно… Ну хорошо, пойдём. Как твои французы говорят? Бон кураж!