Избранные произведения в 2 томах. Том 2

Время изрезало лицо морщинами, как кору видавшего виды дерева. Вдоль и поперек легли грубые складки, ничем их не сотрешь. И она уже к этому привыкла, словно всегда такой была: щеки обвисли, ноги не слушались.

Кресло было удобным: и сесть и встать можно было без посторонней помощи. Одного она пугалась втихомолку: не выдержит ее кресло, сломается. Но ничего…

Балкон был общий. На него выходили двери из вестибюля второго этажа, застланного красивым ковром. Здесь, в вестибюле, по вечерам вокруг двух столов по-хозяйски усаживались преферансисты, а днем, забыв из-за морозов о лыжах, обыкновенные смертные резались в «дурака», сыпали анекдотами, смеялись…

Она тихонько сидела в своей раковине, как улитка, и поднималась, когда, забираясь под шубу, холод доставал до плеч… Тогда она протискивалась в дверную щель под недовольными взглядами картежников, поворачивающих к ней, как по команде, головы и затихавших…

Вот так и просидела бы весь свой санаторный срок, слушая терпеливое мяуканье кошек у дверей — главврач запретил сердобольным отдыхающим пускать их в корпус.

— Кхм, кхм!

Ей сначала показалось, что это донеслось из-за балконной двери. Деликатное покашливанье, однако, повторилось, она оглянулась и увидела закутанного в тулуп старичка. Поднятый воротник тулупа скрывал его голову в кроличьей шапке неопределенного цвета. Старичок утопал в своем тулупе, а вместе с ним — в такой же плетеной раковине, как и под ней, вмерзшей в снег на балконе у самых дверей. Когда он уселся там, она и не заметила. Дремала, что ли?

— Мне велел тут сидеть врач, — сказал он хриплым голосом, — дышать. А вам?

— А я сама.

Он помолчал, опять покашливая негромко, потом спросил:

— Вы издалека?

Она ответила.

— Я поближе, — сказал он. — А кем вы работали?

Кем она работала? Кем только не работала после войны, когда осталась одна с двумя малыми дочками на руках! Была расклейщицей афиш, бегала по городу ни свет ни заря с пестрым рулоном и ведром, облитым со всех сторон натеками клейстера, была билетером во Дворце культуры химкомбината, выталкивала на улицу великорослых молодцов, пристававших к девушкам, а иногда и пускала мальчишек или девчонок — безбилетников на концерты или кинокартины, за что ее и уволили в конце концов. Перепробовала еще не одно такое дело, чтобы можно было раза два на день забегать домой, кормить девочек, успокаивать, если ссорились и ревели обе, убирать за ними, да мало ли!

В детский сад устроить было нелегко, да и не очень она хотела. У соседки в детском саду заболел мальчишка, кашлял за стенкой, как топором рубил, ночами слышалось, как мать кляла воспитательницу, забывшую надеть мальчику на прогулку кофточку под пальтишко, а оно — легонькое, еле выходили беднягу, две недели соседка не смыкала глаз, перестала ходить на комбинат, так у нее муж был, а одной каково эти две недели дались бы? То-то.

Уже когда обе дочки учились в старших классах, она почувствовала усталость от ежедневной беготни туда-сюда и вспомнила о своей специальности. Ведь когда-то готовилась стать фармацевтом…

Трудовая книжка смутила заведующую аптекой. Опыта, конечно, не было. Ей предложили поступить уборщицей, и она пошла.

Аптека — не просто магазин, это медицинское учреждение, она поддерживала в нем особую чистоту и, провожая ее на пенсию, заведующая поставила всем в пример ее любовь к своей профессии.

Обо всем сразу вспомнила, но старичку коротко ответила:

— В аптеке.

— А я работал бухгалтером на мебельной фабрике, — сказал он. — Тридцать пять лет подряд отдал как одну копеечку!

Она подумала, как странно звучит про живых людей это слово: работали. Работали, работали и больше не будут. Значит, всё, отработали свое. Уступили место молодым. Остались воспоминания. Видно, и старичок вспоминал. Примется сейчас расспрашивать еще о чем-нибудь, изредка покашливая. Но он молчал. Сидел и дышал, прикрываясь мягкой варежкой. Варежки у него были большущие и, как у ребенка, болтались на шнурке, торчащем из рукавов тулупа.

В тот день он больше ничего не спросил.

Она ушла первой, а он остался. Когда уходила, только убрал с дороги свою трость, прислоненную к креслу. Это была даже не трость, а палка с набалдашником из корневища вместо ручки, вся отполированная за долгие гады и на вид тяжелая, как палица.

Назавтра, протиснувшись на балкон, она увидела, что он уже сидит в своей раковине. Он смотрел на нее и улыбался, блестя металлическими зубами и стеклами очков, заиндевевших по краям. Она подумала: специально надел, чтобы получше рассмотреть ее. И еще подумала: потеха! И тоже улыбнулась.

— У меня близорукость, — сказал он, словно оправдываясь за очки.

— Да здесь и смотреть-то не на что, — ответила она, запахивая полы шубы и словно бы впервые заметив про себя, что шубейка у нее не новая, хоть еще и грела.

Старичок между тем заспорил, что здесь прекрасная природа, и с балкона многое видно.

— Я, например, смотрю на птах.

— Каких?

Он показал, как на круглой плите теплопровода уселись озябшие воробьи. Они поджимали лапки, припадали грудками к плите и сидели без движения, отогревались.