Избранные произведения в 2 томах. Том 2

У крыльца трава вытоптана, и мне видно, что резинка на деревянной ноге стерлась вместе со шляпками гвоздей. Скоро потеряется, придется новую прибивать…

— Кланя!

— Я сказала, помолчи, Ефимыч!

Ефимыч кладет на ступеньку возле себя жестяную коробочку с табаком, сворачивает из серой бумаги «козью ножку» (много позже я узнал, что она так называется), закуривает, кашляет в кулак, трет щетинистые щеки.

— А он сегодня не задержится? Ничего не сказал?

— Нет.

— Ну хорошо.

— Хм! — вырывается у матери.

Каждый день отец может задержаться. Он отправляет грузы со станции. Осенью, когда возят зерно, там, у складов, суетятся толпы сизых голубей… Бывает, солнце уже перевалило за крышу нашего дома, а отца все нет. Тогда мать посылает меня отнести ему еду в судках и узнать, когда он явится.

— Будто не соображаешь, что такое станция, Ефимыч. Сам не соображаешь, что ли?

Ефимыч тянет в дыму какие-то свои «э-э-э», «и-и-и», а потом выговаривает:

— Любит он тебя, Кланя.

Мать вытирает лоб мокрой рукой, поправляет косынку на затылке. Белье хлюпает и шлепает громче, из корыта летят брызги, а Ефимыч, глядя на мать, прибавляет с усмешкой:

— И ты его любишь.

Тогда мать поворачивает к Ефимычу странное лицо: сама улыбается, а брови сжаты.

— Не хитри, Ефимыч! Всего-то надо тебе пол-литра!

— Заладили: пол-литра, пол-литра, — обиженно ворчит Ефимыч.

— Мало? — смеясь бросает мать. — Еще лучше!

А он придавливает свой окурок о ступеньку, швыряет подальше, через кур, и вздыхает:

— Эх! А меня не любит никто!

Мать сливает воду из корыта и спрашивает:

— За что тебя любить-то?

Ефимыч сидит насупившись и даже набычась. Волосы у него перепутанные, торчат на голове как попало, забыв о расческе, щеки заросли пятнисто вокруг трех бородавок — под завязанным одиноким глазом, возле уха и на подбородке, плечи под натянутой серой рубахой костистые, видно, когда-то были мощные… Он поднимает глаза, смотрит далеко, вспоминает вслух:

— Была и у меня краля…

Мать смеется:

— Красавица писаная! Слышала! Где ж она?

— А я прибыл с гражданской вон какой! Ковыляю по деревне — пляшут, черти!

Мать полощет белье.

— Смотрю: и она пляшет! Ну, пошел и я — на деревянной ноге. Забыл про ногу! Раз, раз — и упал. Мордой в пыль. Посмеялись, подняли, отвели на бревнышко. И опять гармошка заиграла. Будто меня и нет!

— Врешь ты все, — отряхивая пену с рук, упрекает мать. — Жалобно врешь! Артист!

— Я думал, ты меня и не слушаешь. Один пацан слушает. А ты… Слушай, — заторопился Ефимыч. — Я ее напрямик спросил, свою Надежду: «Ждать меня обещала. Клялась. Вот он я!» А она: «Осталась половинка. За что геройствовал?» Смотрит на меня и смеется! Ах, стерва!

Мать с укором велит:

— Не ругайся при малом, Ефимыч!

— Разве я ругаюсь? Я рассказываю…

— Не было у нее сердца, значит, — говорит мать.

— Вот так вот глядит и смеется, — повторяет Ефимыч. — И веришь, Кланя, страшно мне вдруг стало жить… А ведь я не боялся ничего. В разведку ползал по минному полю… А один раз сам шесть деникинцев зарубил…

— Может, восемь?

— Нет. Шесть. Спроси Мишу. Вот я перед кем виноват, Кланя, это перед Мишей. Вызвал он меня в ваш город…

— На свою голову…

— Да… Это душа… В склад меня поставил, на учет, да ведь я нужную букву раз пишу, а раз нет. Сторожем сажал на ночь, а я все слышал, как она спрашивает: «За что геройствовал?» Я-то знал. А она не знала. Стерва!

— Ефимыч!

— Ну, бог с ней! Хочешь, я тебе песню спою? Веселую…

Не прокашливаясь и не церемонясь, Ефимыч сразу запевает:

Перейду на ту сторонушку,
Где милая живет…
Речка глубока, жердочка тонка…

— Песня хорошая, да голос у тебя не тот, — смеется мать, выкручивая белье.

— Я ночами даже плакал, Кланя.

— Тебе сейчас бы поплакать-то над собой!

— Слез у человека ограниченный запас. Кончились. И нашла на меня тоска.

— Ой, Ефимыч! Какая еще тоска?

— Человечья.

— О господи! — перебивает мать. — Надоел ты мне, Ефимыч!

— Надоел, — значит, помирать пора, — отвечает Ефимыч, пока мать сердито стряхивает с отцовской рубашки брызги. — Эскадрон! Шашки к бою! На врага, в атаку, за мной, марш, марш!

Он встает и подмигивает мне. А я замечаю, какой у него глаз внутри. Он еще светится одной живой точкой, и эта точка такая веселая, что я перестаю воображать, как Ефимыч полз по минному полю и один зарубил шесть деникинцев, потому что эта точка и мигающее веко выдают в нем обманщика.

— Ухожу я, Кланя.

— Слава богу.

Он идет, перенося свою деревяшку взмахами. Идет, и что-то в его ноге поскрипывает, как в сказке… Мать вешает белье на веревку. А я вдруг вижу, как Ефимыч хватается за край стола под грушей и приседает, словно его ударили в живот.

— Марш, марш, да не сразу, — ворчит он и трясет головой с черным бантиком.

— Мама! — кричу я.

Ефимыч хрипло вздыхает, но мать даже не поворачивает головы к нему, и он уходит, а мать говорит сама себе из-за белья:

— Брехун! Притворяется. Все это, и вздохи его, я сто раз слушала. А всего-то надо ему…