Избранные произведения в 2 томах. Том 2

Чудак он был, этот художник, маленький неунывающий человечек. Маленький, но жилистый. С руками мастерового. И в глазах вечная смешинка.

По утрам брал этюдник с красками и на целый день исчезал. Возвращался пропыленный насквозь. Где-то работал, и, может быть, не только кистью. Может быть — любимые его слова…

У Каюмова была фляжка в затертом брезентовом чехле явно военного происхождения. Кеша заметил уже, что в эти дни всюду мелькали военные вещи, удобные для такой жизни. Но и не только поэтому… Выцветшие френчи, фляги, ремни воскрешали что-то очень нужное сейчас, как приметы особо тесного братства…

Уходя, Каюмов вешал свою фляжку на плечо — она весь день болталась на тонком ремешке. Усманов шутил:

— Послушай, что у тебя там? Холодный чай, а?

— Может быть.

— А может быть, коньяк?

— Может быть.

Как-то Кеша, увидев, что он складывает краски после завтрака, спросил:

— Вы художник?

— Может быть, — ответил Каюмов.

— Он знаешь какой художник? — сказал Усманов вкусно доедая горький пирожок — самсы — и подставляя ладонь под крошки. — Некрасиво рисует. Нарисует тебя — ай-яй-яй! Совсем не ты! Зачем так рисовал? А потом смотришь… Це-це-це… Откуда он знает, что у тебя тут и тут? — Усманов потыкал себя пальцем в лоб и грудь.

— Пока нечего смотреть, — сказал Каюмов.

— А когда будешь показывать? Когда трясти перестанет?

— Может быть.

После сильного предрассветного толчка в ту ночь они так и не уснули. Кеша тоже не спал. Лежали на своих тюфяках на полу большой веранды, даже курили. Они говорили про бомбежки, а Кеше все вспоминалось, как Мастура сказала:

«А я…»

Наверно, и сейчас она на аэродроме, провожает к самолетам детей. Пусть. Больше он не пойдет искать ее. Усманов покряхтел:

— Даже на фронте передышка была, а тут все трясет и трясет.

Каюмов сказал:

— Пусть трясет. Хорошо.

— Ты что? — рассердился хозяин. — Как себя чувствуешь? Что хорошо?

Каюмов усмехнулся:

— Все хорошо.

— Думаешь, зарплату прибавят?

— Может быть.

— Слышал что-нибудь?

Каюмов рассмеялся:

— Я о другом… Я скажу, а вы не выдавайте. У меня, честное слово, на душе радостно. Чуть-чуть.

Усманов поцокал языком на всю веранду.

— Ие! Ненормальный!

Каюмов задумался, хотя еще похмыкивал. И даже когда замолк, так и виделась во тьме его ухмылка — одним уголком тонкого рта.

— Может быть, ненормальный… Конечно, не один нормальный человек никому не может пожелать несчастья. Но раз уж оно случилось, от него тоже бывает польза.

— Ну да, — поддержал Кеша. — Многие говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Старые дома стояли бы еще и стояли… Снесли бы их там — по реконструкции. А когда?

— Я про людей, — возразил Каюмов и помолчал. — Города пусть стоят себе на здоровье. Дома пусть стоят. Старые и новые… А человека… человека должно потряхивать. Каждый день.

— Це-це, — сказал Усманов.

— От этого люди себя узнают, становятся лучше. Я вот, например, если замечу, что день прошел, а меня ни разу не тряхнуло, скажу себе: «Все! Кончился Абдурахман Каюмов». Я без рисовки говорю, — заключил он серьезно и грустно свою как бы шутливую мысль и поискал рукой фляжку. — Пробуйте. Это холодный чай. А может быть, коньяк.

И захотелось Кеше спросить Каюмова: как ему жить-то дальше? Поговорить захотелось. О себе. О Мастуре. Да разве это поможет? Ничего не поможет. Кого винить?

«Я не виновата, — сказала мать, — и она не виновата».

Тетя виновата. Черт дернул ее заехать в Ташкент! Кто ее занес сюда? Не могла выбрать другого города…

А Каюмов сказал:

— Напишу твой портрет, Кеша.

— Зачем?

— У тебя лицо хорошее.

— Вот, правильно! — обрадовался Усманов. — Вот это хорошо! Он же наш помощник. Работает, работает! Как работает, знаешь?

Теперь Кеша засмеялся.

— Меня рисовать нельзя. Я за девушкой приехал.

— А кто она?

— Неважно. Познакомились еще до землетрясения. Я тут был… Потом улетел.

— Когда?

— Как раз в ту ночь. Накануне самого первого толчка.

— И вернулся?

— Услышал и вернулся.

— Сразу же?

— А что?

— Напишу портрет! — повторил Каюмов. — Обязательно. Ты же доброволец номер один!

— Идите вы, — сказал Кеша.

— А где она? — спросил Каюмов. — Не нашел?

— Нашел.

Помолчали.

— А ты остался? — спросил Каюмов.

Этот все понимал.

— Не видишь, что ли? — сердито спросил Усманов.

— Так, — сказал Каюмов.

А Кеша думал в тишине, потому что теперь все молчали: конечно, не позабыть ему этой ташкентской жизни, этой его жизни, неожиданной, как землетрясение, после которого все стало таким открытым и общим. На аэродроме он еще не понимал, почему остается. Не улетел. Не смог. Деду послал короткую телеграмму: «Не сердись». Может быть, прав Каюмов, что эта жизнь и его, как всех, сделала не похожим на прежнего Кешу. А может, Мастура это сделала… Ну что ж! Спасибо ей, что она познакомила его с Махотко, с Усмановым, с Каюмовым, который говорит, что человека должно потряхивать каждый день…

14

Самолеты похожи на птиц, конечно. Только не машут крыльями и вместо ног у них колеса. А другие — на летающих рыб, низкобрюхие, тяжелые. И на стрекоз, — эти совсем маленькие, берут не больше сорока пассажиров и далеко не летают. Разные самолеты — разные пути…

— Мастура! Куда ты все смотришь?

— Никуда.