Избранные произведения. В 3 т. Т. 2: Искупление: Повести. Рассказы. Пьеса

— Меня из университета выперли, — ответил Ким, чувствуя необходимость говорить много и словами заглушить растущее напряжение внутри, — во время собрания я вышел покаяться и вдруг произнес: «На каких помойках товарищ Тарасенко собирает эти сведения…» У меня была готова совсем другая фраза… Я даже не знаю, откуда эта взялась… Мы с другом готовили всю ночь мое выступление, репетировали… Думали, в худшем случае строгий выговор… И вдруг эта непредусмотренная фраза, она все погубила… После нее только идиот может каяться… Я уж дал себе волю, отговорился в последний раз… Лес рук поднялся: исключить… Тарасенко для проформы спросил: кто против? Две руки поднялись: друга моего и парня не очень уж мне близкого… Простой сельский парень… Причем они не сговаривались, сидели в разных концах зала… Тарасенко усмехнулся, но когда народ расходился, я видал, лица у многих были неуверенные…

— Интересная история, — после паузы сказал Федя, — мы как-нибудь еще с тобой поговорим… Ты знаешь, где я живу? Я тебе адрес дам, ты заходи… — Вдруг он схватил Кима за плечи, и Ким локтями оттолкнул его руки. — Ты чего? — спросил Федя.

— У меня рубец, — морщась ответил Ким, — рубашка к крови присохла…

— Слушай, парень, — сказал шепотом Федя, пристально, неподвижно глядя Киму в лицо, и от напряженного сосредоточения этого мешки под Федиными глазами подергивало, — слушай, я, может, объяснительную твою «хозяину» не отдам… Я поеду с ней… В трест бесполезно, там у него опора… Я в горком поеду… Или дальше, не знаю еще…

Федя замолчал. Они стояли среди пустого тусклого штрека, конец штрека тонул в темноте, лишь изредка освещался белым электроразрядом, очевидно, ветер замыкал провода электровозной откатки.

— Слушай, парень, — сказал Федя, — я, может, тебя тоже в пасть… У меня самого, правда, семья… Но это другой разговор… В общем, ты решай…

— Что решать, — спросил Ким, чувствуя почему-то нарастающую дрожь, — я написал, как было… Если надо, я товарищу Сталину напишу…

— До товарища Сталина не дойдет, — тоскливо сказал Федя, — они дело твое взяли в отделе кадров… Следователь копается… Это я тебе между нами говорю… У тебя что там, непорядок какой-то?

— Все в порядке, — ответил Ким, ощущая каждую шероховатость рубца вдоль поясницы. Главное сейчас было выиграть время и добраться к полку в глубине гезенка.

— Ладно, — сказал Федя, — я пойду побеседую еще с машинистом. Ты заглядывай домой ко мне… Вместе подумаем…

Ким пошел, разглядывая штрек, ужасно боясь пропустить гезенок, и, увидев отверстие, обрадовался. Он заглянул в темный лаз, вдохнул сырость и ясно, отчетливо понял, что лезть туда нельзя. Однако именно из-за этой ясной отчетливости он одновременно понял, что обязательно сейчас полезет. Ким опустил внутрь ноги, нащупал скользкие горизонтальные стойки, уперся плечами в кварцит. Голова его еще некоторое время торчала покачиваясь, пока он протискивался меж провисшими глыбами, потом и она исчезла, поглощенная гезенком. Он полз в кромешной мокрой тьме, но в том месте, где он проползал, гезенок оживал, лампа на каске его освещала гниющие деревянные распорки, остатки резинового кабеля, разбитые колпаки погасших светильников. Давно должны были начаться лестницы, однако все не начинались, очевидно, их сняли для других надобностей, исчез знакомый лестничный прут с капельками смолы, исчезли и доски полков. И все-таки Ким чувствовал себя спокойней, точно после долгих мытарств, оставшихся теперь далеко позади, он вновь возвращался в родные места, пусть изменившиеся за время его отсутствия, и проблемы, еще недавно казавшиеся главными в жизни, которые, казалось, определяли вообще его существование, здесь, на семидесятиметровой глубине, вызывали только улыбку.