Избранные произведения в двух томах. Том 1

У него была эта профессиональная привычка художника: не оборачиваться, когда работаешь, не обращать внимания, когда за твоей спиной останавливаются любопытные к живописному делу люди — ребятня, пенсионеры, пьяницы, нежные парочки, интеллигенты, — просто не оборачиваться и равнодушно пропускать мимо ушей все эти «похоже», «не похоже»…

— Ишь ты… — после долгой паузы произнес восхищенный голос за спиной. — Абстракционист!

8

Он лежал на кровати в своей клетушке, в потемках, в тишине, в истоме. Но истома эта не была сладостной. Как всегда, после такой вдохновенной работы наступала депрессия. Им овладевали неуверенность, тревога, полная немочь.

Нет уж, дудки.

«Вперед, Патрик! Будьте мужчиной…» — сказала ему нынче утром эта забавная девочка Настя.

Было утро. Потом был долгий день. Был вечер, который промелькнул почти мгновенно — он едва успел запечатлеть его на картоне. А теперь наступала ночь, от века внушающая робость людям.

Этюд готов. Он их еще напишет десять, а может быть, и двадцать. Сделает картину. Выставком? Ну, во-первых, не всегда выставком был суров к нему — порой хвалили, брали. А во-вторых, как он ни был целиком поглощен любой своей новой вещью, гой, которая работается сейчас, — он видел, представлял себя не в одной картине, а в длинной веренице картин: тех, что уже сделаны, и тех, что еще надобно сделать. И если потом их однажды собрать — те, которые висят у него в мастерской, и те, которые куплены в запасники, и те, которые он дарил своим друзьям и своим недругам, и те, которые стоят на полу, прислоненные к стенке в антикварном магазине на Арбате (бог знает, как они туда попали), и по ним скользят равнодушными взглядами охочие до старины, невежественные иностранцы… — вот если всё собрать вместе да еще прибавить, то это и будет он самый — Владимир Патрикеев.

И никаких тревог.

Ведь даже в эти дождливые недели, когда он не мог работать, у него было на редкость спокойно и ясно на душе. А там, в городе… Уже с утра какая-то суетность заставляла его с отвращением смотреть на холст, бросать кисти и опрометью мчаться в клуб. В бильярдной и в баре всегда случались знакомцы, такие же, как и он, ленивые и раздраженные собственной ленью люди. Рюмка водки, бутербродик. Пирамидка: «Туза дуплетом в угол». Еще рюмка водки. Телефон-автомат, безвозвратно заглатывающий монеты. И снова ресторан. Рыжая. Пустеющий графин. Он вдруг начинал громко и безостановочно чихать. «Вторая степень опьянения», — констатировала рыжая. «А какая третья?» — «Заплачешь». — «А первая?» — «Это когда ты мне звонишь».

Володя вспомнил, что уже две недели не пил водки. То есть его поразил не сам этот факт, а то, что лишь сейчас он его внезапно обнаружил.

Над его головой затопотали ноги: Татьяна и Настя укладывались спать на чердаке, на сеновале — вершина их дачных удовольствий.

Все стихло.

Только близ окна, в разросшихся плетях вьюнка, в чащобе акаций продолжалась жизнь: шевеленье, шорохи, стрекотанье, трепет крыльев ночных бабочек, гуденье жуков, — а когда шли дожди, когда все забивал неукротимый шум ливня, ничего этого не было слышно, и не понять даже, где пряталось, где обреталось две недели это копошливое население?..

Володя закрыл глаза. Он попытался представить себе, как шумит дождь, скрадывающий остальные звуки мира.

Нет, не получалось. В мире стояла прозрачная и звонкая, бдительная тишина.

Все кончилось.

И Володя Патрикеев даже подумал, что это ему снится, когда он ощутил на своем плече тепло другого плеча, когда его шею обвила легкая и ласковая рука, когда он услышал неотличимый от дыхания шепот:

— Здра-авствуй… Какой был день. Какой был день.

1970

Соло на ударных

Он подвел черту, быстро исчислил сумму, кинул нм этот листок и произнес свое любимое:

— Вначале была Цифра, и Цифра была у бога, и Цифра была — бог…

Те трое, почти сомкнув головы, наклонились над его расчетом, и он уже знал, что возражений не последует, что крыть все равно им будет нечем и что он, Ким Андреевич Фролов, начальник технического отдела треста, снова даст наглядный и полезный урок этим молодым инженерам, из которых даже полгода полевых работ еще не вышибли детского заблуждения, будто геология — сплошная романтика… Сопляки.

И, когда они все трое молча подняли на него взгляды, и которых смущение соседствовало с честным обожанием, он не сумел скрыть торжествующей улыбки.

— Вот так, старики, — сказал он. — Забирайте проект. Даю вам неделю…

Но тут зазвонил телефон, и Ким Андреевич, недовольно поморщась, снял трубку.

— Фролов слушает.

— Здравствуй, батя.

— Алло… Кого вам?

— Папа, это я, — сказала трубка.

— Юрка… Ты?

— Ну, да. Я приехал, батя. Сегодня утром прилетел.

Очевидно, на его лице от неожиданности выразилось так много, что те трое тотчас поняли и враз поднялись.

Он прикрыл трубку ладонью, объяснил:

— Сын.

Они закивали и вышли.

Ким Андреевич постарался наладить дыхание и уже потом продолжил:

— А где ты… впрочем, ясно. Что ж, надеюсь, с отцом повидаться ты найдешь время?

Голос в трубке был тоже прерывистым и ломким от волнения:

— Папа, а можно сегодня? Я ведь только на три дня.