Избранные произведения в двух томах. Том 2

— Знаете что, — сказал он прорабу, — знаете что, Степан Семенович… Насколько мне не изменяет память, я на общем собрании слова не просил. И я свою кандидатуру никуда не выставлял. Я, знаете, не какой-нибудь… Никсон Рокфеллер, чтобы выставлять свою кандидатуру… Помнится, это вы, Степан Семенович, попросили слова на общем собрании. И полчаса держали речь, так что всем надоело, и выдвинули мою кандидатуру в районный Совет… Мне не изменяет память?

— Нет, не изменяет. Все это верно, — кивнул прораб Лютоев. — Да ты садись…

Но Коля Бабушкин не сел.

— Насколько я помню, — все накалялся он, — когда к нам на Пороги привезли избирательную урну, то я к ней никого за рукав не тащил, и в чужие бюллетени я не заглядывал. И в счетной комиссии вы сами сидели, а не я…

— И это верно, — согласился прораб Лютоев. — Все это верно… Наш коллектив знает тебя как лучшего монтажника. Работаешь ты неплохо… Но ведь ты теперь депутат райсовета и слуга народа. А что нам от тебя за прок и на кой ляд такой слуга, если ты будешь давать полторы нормы в смену — и все?..

— Но ведь вы сами, Степан Семенович, не пустили меня на сессию райсовета, где обсуждались организационные вопросы… И если я не ошибаюсь, Степан Семенович, вам за это, кажется, крепко влетело, — заметил Николай.

Прораб Лютоев лезвием стальной рулетки почесал затылок.

— Д-да, немножко… Но ведь ты сам, Николай Бабушкин, помнишь, какая сложилась обстановка: конец года был, обязательства, а людей в обрез… И потом, знаешь, что я тебе скажу, Николай? Организационные вопросы — это еще не самые важные вопросы. Есть вопросы важнее!..

Тут прораб Лютоев окончательно затолкал стальную ленту в круглую коробочку, будто вложил клинок в ножны, и посмотрел на Колю Бабушкина задумчиво и ласково.

— Ты садись… — снова сказал он. И это прозвучало, как «ты не обижайся».

Николай сел. Чего тут обижаться.

— Есть вопросы важнее, — сказал прораб Лютоев. — Я имею в виду кирпич. Нам позарез нужен кирпич. Позарез нужен… Я не буду больше разговаривать по рации с инженером Черемныхом, потому что не могу засорять эфир словами, которые у меня кипят на душе… И поехать в Джегор я не могу: наш здоровый коллектив еще нельзя оставлять без присмотра…

Глаза прораба увлажнились от грусти.

— Так вот, в Джегор поедешь ты. И немедленно, то есть завтра утром… Ты явишься к главному инженеру завода и предъявишь свои депутатские полномочия. А не поможет — иди в райисполком, иди в райком партии и даже выше. Но чтоб кирпич был. Кирпич должен быть. Без кирпича ты не возвращайся!..

Прораб стукнул по столу круглой рулеткой — будто наложил печать.

— А если ты вернешься без кирпича, то мы лишим тебя нашего доверии и отзовем из депутатов обратно. И выберем себе другого слугу народа. Более настырного и пробивного товарища… Понял?

— Понял, — ответил Николай Бабушкин. Чего тут не понимать.

Солнце достигло своего январского апогея. Оно лежало в сугробах, наполовину зарывшись в холодный снег, и нежилось в этом снегу, как в пуху. Его косые — чистого золота — лучи дробились о стволы деревьев, разлетались в мелкие брызги, искристой пылью оседали на снег.

И с неба — безупречно синего, купоросной синевы, — тоже сыпались искры. Сыпалась какая-то пыль, почти неприметная глазу, — только посверкивая в лучах солнца, эта пыль становилась заметной, и тогда угадывалось, что весь воздух вокруг насыщен этой прозрачной пылью. Непонятно, откуда берется она, эта пыль. Может быть, она выпадает из облаков? Или ее ветер сдувает со взмыленных кедровых вершин? Но ведь в небо нынче ни облака, а там, у кедровых вершин, ни ветерка…

Николай Бабушкин облизнул запекшиеся от стужи губы, перевел дыхание — вроде бы с третьей скорости на вторую. Изо рта у него валил плотный пар. Несмотря на сорокаградусный мороз, ему было жарко.

Он замедлил бег, остановился, прислушался. Чутко прислушался к тому, как стучит в ребра сердце. Сердце стучало исправно, ровно и весело. Сердце стучало, как ему и положено, и гнало по жилам горячую кровь.

«Хорошая машина…» — похвалил Николай свое сердце, и оно, в ответ на похвалу, преисполнилось благодарности.

Сейчас, когда Николай Бабушкин, отмахав на лыжах по тайге тринадцать километров, первый раз остановился, чтобы осмотреться и перевести дух, он не мог не испытать уважения к своему собственному организму: хотелось оценить его как бы со стороны, совершенно беспристрастно. Сейчас, когда он остановился, все тело гладко омывал пот — здоровый, рабочий, быстро высыхающий пот. Было приятно ощущать, что слегка подрагивают колени — не от усталости, а от нетерпения: мол, с какой такой стати нас на полном ходу задержали, отпускай тормоза!.. Было приятно чувствовать, как во всю ширь, во всю мощь развернуты плечи. Как свободна и выпукла при вдохе грудь. Как упруго поджат живот. Было приятно, черт возьми, сознавать, что и все остальное у тебя в полной норме и на должном уровне.

Николай сожмурился от яркого полдневного света и рассмеялся, чтобы выразить это приятное чувство, чтобы вспугнуть окружающую тишину.