Избранные произведения в двух томах. Том 2

— Слово предоставляется товарищу Малыгину, директору совхоза «Скудный Материк». Подготовиться…

Вася Шишкин, пожав плечами, сошел с трибуны.

А на его месте — пулей пронесшись меж рядов, стремительно взбежав по ступенькам — появился Трофим Малыгин.

Ради столь важного события, конференции, он поступился всегдашней своей привычкой ходить в затрапезе и принарядился, как подобает директору: был на нем черный шевиотовый костюм, рубашечка в полоску и даже галстук с вечным узлом. Однако пиджак был застегнут не на ту пуговицу, галстук выполз языком наружу, а воротник рубашки стоял торчмя — наверное, потому, что Трофим Малыгин все дергал вбок своей контуженой шеей.

— Первым делом, — сказал он, — разрешите мне задать один вопрос. Может, это и не положено — а я все равно задам! — И повернулся к президиуму. — Прошу разъяснить мне и другим товарищам делегатам, обсуждался ли отчетный доклад на пленуме райкома?

Терентьев недоуменно посмотрел на оратора. Вот те на! Ведь Трофим Малыгин сам член райкома и собственной персоной красовался на вчерашнем пленуме, где этот доклад обсуждался. И теперь задает вдруг такой вопрос…

Но Терентьеву ничего не оставалось, как ответить на заданный вопрос. Именно ему надлежало отвечать.

— Да, — сказал он, поднявшись с места, — доклад, как это положено, обсуждался предварительно на пленуме. Это отчетный доклад районного комитета партии.

Ответил и сел.

— Тогда позвольте мне задать еще один вопрос, — повысил голос Трофим Малыгин. — С какой такой стати секретарь райкома товарищ Шишкин выступил здесь со вторым докладом? От чьего имени? И кто ему это поручил?..

Теперь уже Егор Алексеевич Терентьев не стал подниматься. На этот вопрос он не мог ответить. И никто другой в президиуме не мог ответить на заданный вопрос.

Разве что сам Вася Шишкин мог бы дать ответ по этому поводу, но Василий Михайлович смотрел в сторону, противоположную трибуне, и покручивал в пальцах карандаш…

Никто не ответил на этот вопрос.

Кроме зала партийной конференции, который дружными аплодисментами ответил на вопрос делегата Малыгина.

Тот переждал, покуда кончат хлопать, и повернулся к залу:

— А теперь, товарищи, позвольте мне сказать — все, что я думаю и как умею…

Исподнизу, проникая сквозь перекрытие второго этажа, сквозь крашеный пол, сквозь истертый ковер, доносились сюда переборы гармоней и лихие дробушки. Там, в зале, шел концерт художественной самодеятельности. Для участников конференции — чтобы они отдохнули. Ведь завтра еще предстояло заседать.

Но Вокуев и Терентьев не остались на концерте, хотя и сожалели об этом. Они уединились в кабинете и долго курили, сидя друг против друга.

— Ладно, — сказал наконец Терентьев, задавив в пепельнице окурок. — Давай, Геннадий Павлович, говори прямо: с чем приехал?

Тот, помолчав, усмехнулся:

— С чем приехал — с тем, видно, и уеду.

— А все же?.. Знаешь, эти ваши обкомовские тайны мадридского двора — тут про них уже целый месяц базар жужжит.

— Ну? — искрение удивился Вокуев.

— Сходи — спроси. Так что лучше выкладывай начистоту: какие привез директивы? Засиделся Терентьев — менять надо?

— А нет разве?

Секретарь обкома пытливо глянул ему в глаза.

— Не засиделся, считаешь?

— Вам видней. Мне-то как знать об этом? Может, и засиделся. Кресло вон мягкое, удобное… Готов уступить.

Егор Алексеевич отвернулся обиженно.

Из-под пола теперь звенели тонкие и не очень стройные голоса: выступал школьный хор.

— Что ж, могу раскрыть карты, — сказал Вокуев. — Да, было у нас такое намерение. Хотели забрать тебя отсюда… — И, перемолчав секунду, чтобы насладиться эффектом, продолжил: — В столицу республики. Министерство тебе дать хотели.

Однако эффекта не получилось. Лицо Терентьева даже не дрогнуло.

— А теперь здесь останешься, — закончил Геннадий Павлович.

Вот тут-то и заволновался Егор Алексеевич. Когда все ему стало ясно. И когда он понял, что неспроста, не от ветра родились разговоры и слухи, встревожившие Усть-Лыжу.

— Значит, собирались Шишкина — первым секретарем?

— Собирались, — признался Вокуев.

— Да вы… да вы что там, в кадровых вопросах, очередность установили: с третьего на второе, а со второго на первое? Так, что ли?

— Ну, ты не упрощай. Сам знаешь, как это делается. И людей выдвигать надо.

Егор Алексеевич в полном отчаянии бросил кулаки на стол. Наклонился к Вокуеву.

— Геннадий Павлович, не могу больше… Выслушай ты меня. Как батюшке исповедуюсь. Сам я во всем виноват. Это я его, Шишкина, и в райком взял, и на учебу направил. Моя это ошибка — и я себе ее не прощу по гроб жизни. Но ты пойми одно, самое главное: нельзя этому человеку на партийной работе — ни первым, ни вторым, никаким… Нет у него для этого данных. Все равно что безногого в балет приспосабливать: хоть учи его, хоть воспитывай, помогай всеми силами — ничего не получится! Ведь если…

— Погоди, — перебил его секретарь обкома. — Вот ты сейчас упомянул о воспитании. Хотя пример твой и не больно удачен… Мы давно знали, что не ладится у вас. Знали, что не сработались. А скажи: пытался ли ты поговорить с ним начистоту, по душам, откровенно, ну, извини, хотя бы дома, за рюмкой?