Избранные произведения в двух томах: том I

— Постой, Натуська, я будто знал, что тебя встречу… Вот держи, а это — Андрюше.

— Спасибо, — девочка положила конфету за щеку.

— Надолго вы к бабушке приехали?

— На три дня.

Она соскользнула на землю.

— Ну, мы пойдем. Нас мама ждет. Спать пора.

Ребята побежали через улицу к своему дому.

От калитки было видно, как они поднялись по лестнице, открыли дверь. Девочка пропустила братишку вперед.

Дверь захлопнулась.

Елена и Всеволод посмотрели друг другу прямо в глаза и медленно пошли по дорожке, взявшись за руки.

На террасе — тетя Маша, точно такая же, как раньше. Как можно было сохранить в пятьдесят лет эти румяные щеки и детские наивные глаза?

В руках у нее котенок, черный с белыми лапками.

Толстые кактусы на окнах… такие же. Нет, пожалуй, еще толще и еще безобразнее. На одном из них нежный розовый цветок, будто сорванный с какого-то более деликатного растения и приклеенный к раздутому колючему стеблю. И еще один котенок — полосатый — на диване. И третий — дымчатый — спит на окне, рядом с кактусом.

Елена спросила:

— Писем не было?

Тетя Маша подала ей два конверта. Они были совсем легонькие. Она быстро распечатала и прочла. Письма были почти одинакового содержания:

«В ответ на ваш запрос сообщаем, что ребенка с такой фамилией…»

Увидев, как Елена кладет письма на комод, Всеволод даже не спросил ничего.

За ужином разговаривали только Елена и тетя Маша.

Тетя Маша не выдержала наконец и спросила:

— Леночка, он у тебя когда-нибудь говорит?

Елена ласково обняла мужа:

— Говорит иногда.

И пошла на кухню помочь тете Маше отнести тарелки.

— Натуська приехала к Ильиным, он увидел ее, вот опять и расстроился.

— Когда он пришел весной, — сказала тетя Маша, — признаться, я даже испугалась. Ходит, как во сне, по клумбам, по грядкам. Я к нему подхожу, говорю: — Да откуда же ты взялся?! А он на меня даже с удивлением смотрит, как будто и не ожидал здесь живого человека увидеть. И молчит. А ты на террасу вышла, он лицо руками закрыл… Я даже думала, что он… — она повертела коротенькой рукой около лба.

Елена вернулась в столовую. Всеволод сидел на подоконнике и гладил котенка.

— Знаешь, Лена, — сказал он вдруг, — по-моему, мы плохо ищем!

Чашки, которые Елена ставила в буфет, задребезжали у нее в руках.

— Всеволод, если бы ты знал, сколько было у меня таких писем, сколько справок, сколько телефонных звонков! Сколько раз я сама ездила за эти годы.

— Лена, милая, прости, я же не хотел сказать, я не хотел сказать, что ты…

Он протянул руку к толстому кактусу и стал трогать розовый нежный цветок.

— Леночка, ты меня пойми! Четыре года почти я знал, знал, что вас нет!..

Он оставил цветок кактуса, взялся за стебель, поколол пальцы, наконец нашел более гладкое место у самого основания.

— Когда я тебя увидел здесь, на террасе, я думал, что с ума схожу!.. А теперь мне все время кажется, что она… может быть, совсем близко: вот как эта Натуська, где-нибудь бегает, а мы ее не узнаем!

XIX

Девочки, девочки! Знаете что? Мы на всю эту неделю во вторую смену!

— Почему?

— Потому что Антонина Петровна на всю неделю заболела!

— А кто же с нами будет?

— Елена Васильевна!

— Ну, уж с ней-то я бы и в третью смену!

— Теперь, девочки, первый «А» не будет задаваться, что только у них Елена Васильевна! Она теперь и наша!

Елена Васильевна спрашивала, сколько будет, если к семи прибавить пять, а от десяти отнять два.

Девочки поднимали руки.

Руки так и шевелились над классом.

Поднимали руки даже те, кто говорил, что шесть и девять — четырнадцать: лишь бы потом хвастаться, что они тоже отвечали Елене Васильевне.

А Леля вся дрожала от желания поднять руку.

Ну вот сейчас… Ну вот следующий раз она поднимет обязательно… Десять и десять…

— Девятнадцать! — пропищала маленькая Туся Лопатина.

И все засмеялись. Опять зашевелились руки — справа, слева, с передних парт и с боковых.

Елена Васильевна улыбнулась своей милой, невеселой улыбкой.

— А вот и не девятнадцать! Кто знает — сколько?

— Двадцать! — крикнула Соня Скворцова.

— Правильно.

Послышался звонок. Девочки окружили Елену Васильевну. Самые смелые проводили ее по всему коридору до дверей учительской.

Следующий урок был русский.

Елена Васильевна писала на доске.

— Кто хочет прочесть?

И опять поднимались руки.

Некоторые девочки почти не умели читать, а все-таки вставали и говорили громкими голосами.

Леля знала, что она может прочесть совсем хорошо.

Но она никак не могла решиться. Она могла только блаженствовать и страдать, любоваться тонкой рукой и красивыми белыми буквами. Они так твердо и ровно ложились по красным линейкам на черную доску.

Елена Васильевна написала целую длинную фразу.

Опять зашевелились руки.

А Лелины были тяжелые и не поднимались.

— А ну-ка ты, кудрявенькая, прочти! Нет, ты, ты. Как тебя зовут?

— Оля Морозова.

Леля встала и прочла громким, не своим, дрожащим от волнения голосом.

Да как ты хорошо читаешь! Молодец!

Леля не знала, садиться ей или стоять.

Елена хотела сказать: «Ну, садись», — и не могла…

Не было класса. Не было детей. Ничего не было кругом. Все было как туман.

Тоненькая девочка с темными кудряшками смотрела на нее глазами Всеволода.