Избранные произведения в одном томе

Но Рейнольдс хотя бы его не бросит, он в этом практически уверен. Она уже репетирует роль его вдовы и не захочет, чтобы труды пропали зря. Она собственница и досидит с ним до конца, чтобы не уступить ни одной из предыдущих жен ни кусочка наследства — литературного или какого иного. Она захочет распоряжаться его мифом, помочь писать его биографию, если таковая будет написана. И еще захочет оттереть от наследства его двоих детей, по одному от каждой из бывших жен. Впрочем, их уже нельзя назвать детьми — старшему пятьдесят один год (а может, пятьдесят два). Когда они были младенцами, Гэвин ими особо не интересовался. Они и их пастельные, пропитанные мочой аксессуары отнимали столько времени и отвлекали на себя столько внимания, которое по праву принадлежало ему. Оба раза он свалил еще до того, как ребенку исполнилось три года; поэтому дети к нему не слишком привязаны, да он их и не винит, ведь он и сам терпеть не может собственного папашу. Но все равно после похорон будет свара; Гэвин об этом позаботится, он специально тянет с составлением завещания. О, если бы он мог зависнуть в воздухе и понаблюдать за этой сценой!

Рейнольдс в последний раз проводит валиком, будто нанося завершающий мазок на картину.

— Вот, так-то лучше, — говорит она.

— Что это за девушка? Та, которая интересуется моими, как ты выражаешься, книжками. Надеюсь, у нее красивая попка.

— Прекрати, — говорит Рейнольдс. — Твое поколение свихнулось на почве секса. Мейлер, Апдайк, Рот — вся эта компашка.

— Они были старше меня.

— Ненамного. Секс, секс, секс — ни о чем другом и думать не могли! Не способны были удержать член в штанах!

— Что именно ты пытаешься сказать? — холодно спрашивает Гэвин. Он наслаждается этим разговором. — Что секс — это плохо? Ты вдруг записалась в ханжи? А о чем, по-твоему, мы должны были думать? О шопинге?

— Я пытаюсь сказать… — вынужденная пауза, она перегруппирует свои внутренние батальоны. — Ладно, согласна, шопинг — плохая замена сексу. Но faut de mieux[523]…

«Вот сейчас обидно было», — думает Гэвин.

— Faut de что? — переспрашивает он.

— Не притворяйся, ты все прекрасно понял. Я пытаюсь сказать, что попки далеко не главное в жизни. Эту женщину зовут Навина. И пожалуйста, отнесись к ней с уважением. Она уже опубликовала две работы, посвященные ранним годам «Речного парохода». Она очень способная. Я полагаю, она индийского происхождения.

«Индийского происхождения». Где Рейнольдс выкапывает эти архаичные обороты? Когда она пытается выражаться тонко, то выходит какой-то комический персонаж из пьес Уайльда.

— Навина, — повторяет он. — Звучит, как название сырной пасты. Или даже как название крема-депилятора.

— Совершенно не обязательно унижать людей, — говорит Рейнольдс, которая когда-то обожала его манеру унижать людей (по крайней мере, некоторых); по ее мнению, это значило, что он превосходит их интеллектуально и у него изысканный вкус. Теперь она считает, что это просто вредность характера или признак недостатка витаминов. — У тебя как будто примитивные рефлексы срабатывают! Унижая других, сам не возвысишься, знаешь ли. Навина — серьезный литературовед. У нее ученая степень магистра искусств.

— И красивая попка, иначе я с ней разговаривать не буду, — отвечает Гэвин. — Нынче каждый недоумок — магистр. Они как попкорн.

Он каждый раз устраивает одну и ту же сцену — каждый раз, когда Рейнольдс притаскивает очередного поклонника его творчества, очередного соискателя ученой степени, очередного раба из соляных копей науки. Ведь должен же он хоть что-то ей устраивать.

— Попкорн? — переспрашивает Рейнольдс. Гэвин на миг теряется — что же он имел в виду?

Он набирает воздух в грудь:

— Крохотные зернышки. Перегретые в академическом котле. Горячий воздух расширяется. Пуф! И вот вам новый магистр.

Неплохо, думает он. И притом правда. Университеты нуждаются в деньгах и потому заманивают все новых доверчивых детишек. И превращают их в раздутые горячим воздухом шарики перегретых углеводов. Для такого количества гуманитариев просто не существует рабочих мест. Уж лучше стать подмастерьем водопроводчика.

Рей смеется, но с оттенком горечи — у нее у самой степень магистра искусств. Потом она хмурится.

— Радоваться надо. — Сейчас последует выговор, шлепок свернутой газетой. — Фу, Гэви! Скажи спасибо, что тобой еще кто-то интересуется. Молодая женщина! Иные поэты душу бы продали за такое. Шестидесятые сейчас в моде — тебе повезло. По крайней мере, ты не можешь пожаловаться, что тебя забыли.

— Когда я на это жаловался? Я вообще никогда не жалуюсь!

— Еще как жалуешься, причем на все подряд.

Она дошла до точки, дальше заходить не стоит. Но он продолжает напирать:

— Зря я не женился на Констанции.

Это его козырной туз — шмяк на стол! Эти слова обычно, как по волшебству, вызывают вспышку гнева и порой даже слезы. Лучшим результатом у Гэвина считается, если она выбегает, хлопнув дверью. Или швыряет чем-нибудь. Однажды чуть не пристукнула его пепельницей.

Рейнольдс улыбается:

— Ну так ты на ней не женился. Ты женился на мне. Так что выкуси.