Избранные произведения в одном томе

— Опять не-е-е-ет. — Ухмылка Корнеева растянулась на все лицо, превратившись в оскал. — Меня размагичили. Намордник сняли. До чего хорошо… Я тебя всегда любил особенно, Сашуля… Страшно тебе, падаль? С родины на волю захотел? В беленькие-чистенькие? Мы вас, беленьких-чистеньких, в революцию душили-душили… кожу сдирали… глаза вилкой ковыряли… — Он подходил все ближе к оцепеневшему Александру. — В патоку шлепнуть, в патоку, все семя ваше резать, резать… Я сам подохну, а тебя не отпущу, выдрист, сучила… сволочь, вас всех нужно без конца убивать, без конца, резать, расстреливать, давить… В кипятке варить заживо, гнида барская!!! — внезапно заорал он. — Да погибнет моя душа с тобой, — начал он читать «самсоново слово», простирая руки. — Да погибнешь ты худой смертью…

Тьма начала сгущаться в коридоре, застя все: воздух, шаги, голоса.

— Витька, ну зачем? — Александр решил попробовать еще раз. — Ты же сам умрешь.

— Да это разве жизнь… Да возьмут тебя силы злые, — в голосе Корнеева прорезалось настоящее ликование.

Тьма заклубилась вокруг Привалова. Он почувствовал, как оттуда, из тьмы, на него смотрят чьи-то безжалостные, голодные глаза.

«Господи, как же глупо», — успел подумать он, когда вспыхнула желтая молния и тьма разлетелась на клочки.

— Вот примерно этого я и ожидал, — сказал профессор Преображенский, стоящий у стены в свободной позе.

— Странно было бы сомневаться, — подтвердил Люцифер, удобно устроившийся на плече профессора.

Привалов понял, что он жив, и перевел взгляд на Корнеева. Тот сидел на корточках и мелко-мелко трясся, скалясь. Сощуренные глаза его излучали черную злобу.

— Что они с ним сделали? — почему-то шепотом спросил Александр.

— С цепи спустили, — сказал профессор.

Он сделал пасс, и Корнеев застыл. Глаза его обессмыслились.

— Вот за это, — заметил Преображенский, — я их ненавижу больше, чем за расстрелы.

— Спорно, — не согласился Люцифер.

— Что с ним? — Александр никак не мог отвести глаз от Корнеева. Казалось, что даже лицо Витьки изменилось — почернело и как-то вдавилось в себя, сделавшись карикатурно-азиатским, обезьяньим.

— Вы видите перед собой, — сказал профессор тоном экскурсовода в зоопарке, — настоящего потомственного красного. Он же большевик обыкновенный в настоящем своем виде.

— Тот самый тип, — подтвердил Люцифер. Перышки его, однако, встопорщились.

— Большевик? — не понял Привалов. — Да Витька эту советскую власть матами крыл регулярно.

— Таким можно, — махнул рукой профессор. — Даже нужно. Злее чтоб были. Да и за дело. Советская власть их сдерживала. Собственно, вся советская культура на это работала — держать их в состоянии человеческом. Ну, относительно человеческом. Чтоб на улицах людей не грызли. Они еще себя покажут, как отсекатель переключат. Кровью умоетесь, пока на них снова хомут не накинут.

— Нет, ну подождите. — Александру все это не нравилось, хотелось возразить. — Витька же ученый. Гуманист. — На этом слове Привалов все-таки поперхнулся: чего-чего, а гуманизма за Витькой он и раньше не замечал.

— Гуманист… — Профессор вздохнул. — Я уже говорил, что научной работе мешать нельзя, и я себе подобного не позволял. Но вообще-то… Вы, Александр, никогда не думали, что такое Витькины занятия с точки зрения гуманизма?

— А что? Ну, живая вода, ну, рыба дохлая… Ну, допустим, жизнь у нее ненастоящая… Но гуманизм-то при чем?

— А вы представьте себе вместо рыбы человека. Выпотрошенного. А еще лучше — полусгнившего. Из могилки. Витькина вода бы на него подействовала?

— Н-наверное. — Привалова передернуло: до него начало доходить.

— Вы ведь по-английски читаете? — спросил сыч. — Как называется живой мертвец?

Александр не ответил.

— Зомби, — наставительно сказал профессор. — Во все времена создание зомби считалось одним из самых мерзких видов магии. Вот этим-то Корнеев и занимался. Точнее, разрабатывал технологию промышленного производства таковых.

Витька пошевелился. Преображенский посмотрел на него строго, и тот снова застыл.

Привалов посмотрел на своего спасителя вопросительно. Реакции не дождался и тогда все-таки сказал:

— Ну хорошо. А меня он за что? Раньше все вроде нормально было?

— А вы его за что? — напомнил профессор. — Вы сегодня с утра пытались проделать с ним ровно то же самое.

— Достал, — признался Александр. — До края достал, сил никаких не было. Оскорблял, унижал.

Я сорвался.

— Вот-вот. А с его точки зрения, это вы его все эти годы оскорбляли. Самим своим видом. Для него вы — белый. Белый значит чистый. Запуганный, заплеванный, глупый — а все-таки из той породы. Не из чертей. А им надобно, чтобы все были черти. Ну, кроме их хозяев, хозяев они боятся и слушаются. Но хозяева-то нерусские, нерусские это люди, это совсем другое дело. Большевики на русскую кровь натравлены. Чтоб у русских не было ни богатых, ни умных, ни хороших. Все должны быть такими же чертями, как они сами.

А если кто из своих, из ваньков, — и вдруг не черт? Им такое терпеть никак не возможно. Не для того их предки высшие классы под самый корень извели…