Избранные произведения в трех томах. Том 1

Поглощенный электрификацией и водопроводом, Карп Гурьевич не оставлял и своего коренного занятия — столярного. Он строгал, сколачивал, окрашивал в голубую краску табуреты, стулья, кухонные столики, шкафчики. Их отводили в город и продавали там на базаре за наличные. Воскресенская мебель была дешевле и лучше той, которую изготовлял райпромкомбинат, раскупалась она быстро. Антон Иванович сидел, радовался над счетоводными книгами: еще денежки. Но эти денежки, к сожалению, еще не откладывались в фонд миллиона, а шли на различные текущие нужды — на горючее для автомашины, на химикалии, на огородный инвентарь, на сбрую. Миллион был все так же далек. Через шкафчики и табуретки к нему не придешь, — его могла дать только земля.

Антон Иванович не жалел средств на удобрения, если их требовали Клавдия или Анохин: земле дашь, от земли получишь; приобретал новейших систем ручные и конные полольники: без затрат нет и доходов… Председатель волновался, переживал, — время, ему казалось, шло слишком медленно. Время, однако, шло своим чередом. Зеленели луга, лес, тростники на Лопати, зацвели яблони. Ни с чем не сравнимый тонкий запах клубился над садами.

Лаврентьев шагал меж плодовых деревьев на пасеку, вдыхая этот запах, запах здоровья и силы. На пасеке он не был давно и сразу заметил происшедшие на ней перемены. Пасека разделилась. Часть ульев стояла на прежнем месте, близ омшаника, другая часть отодвинулась дальше, в глубину сада. И между ними кто–то додумался натянуть на кольях ржавую колючую проволоку.

— Дядя Митя! — крикнул Лаврентьев, не страшась навлечь на себя пчелиный гнев. Пчелы еще не окрепли после зимнего покоя, и все их внимание было направлено на яблоневые цветы — почти в каждом цветке среди желтых тычинок копошилась мохнатая работница. — Дядя Митя!

Дядя Митя возник из–за красного домика, приподнял соломенную панамку.

— Петру Дементьевичу!..

— Кто сад обезобразил? Зачем проволока?

— Костенька смудрил. В отдел от меня пошел. Ты, говорит, — это мне–то, Петр Дементьевич! — старая, мол, кутья и рутинщик. Забрал половину семей, забор устроил. Работай, говорит, в общем, по–своему, а я буду по-Маруськиному.

— Что за Маруська?

— Девчонка, Петр Дементьевич. С Кубани. Начитался про нее.

— Где он, этот новатор? Костя!

— Я здесь! — будто в классе, из–за спины Лаврентьева откликнулся Костя.

— Ну–ка, в чем ты и Маруська расходитесь с дядей Митей?

Костя быстро принялся сыпать словами; поминались какие–то затемнения на ночь, борьба с трутнями, препятствование роению слабых семей, искусственное продление рабочего дня в июле, когда цветет липа.

Лаврентьев выслушал его внимательно и не без интереса.

— Я понимаю так, — сказал он, — ты хочешь соревноваться с дядей Митей. Это хорошо. Ну, а проволока?..

— Антон Иванович потворствие оказал, — вставил дядя Митя.

— Как так?

— Отделись, говорит, и действуй самостоятельно.

— Отделись — это насчет ульев, а не проволоки. Убери–ка, братец Костенька, ее к бесу, и соревнуйтесь вы, как все люди соревнуются, без колючих заграждений и баррикадных боев. Вот тебе мое приказание. Исполнить немедленно!

Костя, ворча, пошел валить колья и сматывать проволоку. Он достаточно искололся и исцарапался, устанавливая ее; теперь предстояли новые рубцы и раны, и главное — территория его пасеки останется открытой для всяческих вылазок дяди Мити. Что вылазки будут, в этом он не сомневался. Представление о соревновании в самом деле у него было несколько своеобразное. По — Костиному, оно должно было развиться примерно так: подставь ножку другому раньше, чем тебе подставят.

— Слыхали? — сказал дядя Митя, когда Костя отошел. — Катенька к нам приезжает. Не то в июле, не то в августе. Сестра министру писала, выхлопотала, сюда назначат, в наш район. Наверно, в Крутцевский сельсовет, рядом. Там тоже амбулаторию строят.

— Очень хорошо, — искренне порадовался Лаврентьев. — Славная она, ваша Катенька.

— Жаловаться нельзя.