Избранные произведения в трех томах. Том 1

Георгий Трофимович заинтересовался церковкой на противоположном берегу, выглядывавшей из сосен, попросил пристать: «Типичный пейзаж старой России». Лаврентьев причалил возле одинокой ивы, погнутой, исковерканной вешними льдами, дуплистой. Она висела над водой, песок под ней и вокруг был истоптан. Мальчишки приходили сюда ловить окуней, которые любили стоять в древесной тени, в глубоких прибрежных ямах.

Лодку вытащили до половины на песок, чтобы не унесло течением, пошли к церкви. Под куполом свистели крыльями и ворковали голуби, в разбитые окна лезли молодые рябинки, украсившиеся гроздьями желтых, еще незрелых ягод. На паперти рос громадный куст чертополоха, и по серым плитам стелились широкие седые листья репейников.

— Какой дикий уголок! — восхищался Георгий Трофимович, то снимая, то вновь надевая очки. — Жизнь здесь как бы уснула. Два километра от людских жилищ — и вот древняя тишина.

— Одну минуточку, Георгий Трофимович, — извинился Лаврентьев. — Я сейчас…

Он заметил людей в старом сарае за церковью, в том самом сарае, где зимой скрывалась сбежавшая Милка с теленком, и, оставив геолога, пошагал туда. Сено съели кони огородной бригады, в сарае было теперь просторно, на земляном полу разостланы громадные брезенты, прогрызенные крысами, на балках над ними, корнями вверх, висели стебли семенников редисов и редек, с распухшими, как бы надутыми воздухом, стручьями. Легким шестиком, наподобие лекторской указки, но только с железным крючком на конце, их развешивала бабушка Устя.

— Редкий у нас гостюшко, — заговорила старуха, увидев Лаврентьева. — И к полеводам он, и на коровник, и на пасеку — куда хошь идет, только не к семеноводкам, — чем мы, бедолаги, проштрафились–то… Будто уж и нету нас в колхозе… Кланюшка! — крикнула она и, утирая передником лицо, ждала ответа.

Клавдия появилась в воротах, противоположных тем, через которые вошел Лаврентьев.

— Здравствуйте, Петр Дементьевич, — сказала безразлично. — Давно вас не видела.

— Да вот бабушка уже проработала меня за это. Редкий, мол, гость у семеноводок.

Лаврентьев бодрился, говорил много лишних слов, — он чувствовал себя связанным в присутствии Клавдии. Если бы за делом пришел, тогда ладно, тогда он, агроном, руководитель, исполняет, обязанности, определенные его должностью, и тогда, Клавдия, держись, односложными ответами не отделаешься. Но когда вот просто так забрел, по пути, без особых намерений — это хуже, о чем–то надо говорить, а о чем — не придумать.

— Зачем же прорабатывать? — сказала Клавдия. — Насильно мил не будешь. Решили, Петр Дементьевич, закрыть семеноводство — и закрыли.

— Это слишком, Клавдия Кузьминишна.

— Нет, не слишком, Петр Дементьевич. Все отдали Анохину и комсомолкам, все силы кинули туда. А что получили с их участков? Пятьдесят тонн пшеницы. Подсчитайте, сколько это на деньги выйдет. Гроши!

— Клавдия Кузьминишна, пшеница эта дороже любых денег. Она пионерка в наших местах. Драгоценный семенной материал.

— Еще в прошлом году мой семенной материал считался драгоценным.

— А кто сейчас это отрицает?

— Вы. Но вы ошибаетесь, с грязью нас смешать вам не удастся. Нет и нет! — Она вскинула голову и пошла из сарая. Лаврентьев окликнул:

— Клавдия Кузьминишна!

— Да? — обернулась она. — Слушаю, товарищ агроном.

Возле крутилась бабка Устя, ловила каждое слово. Завтра, а может быть, еще и сегодня, разговор будет известен всему Воскресенскому. Этого Лаврентьеву совсем не хотелось.

— Клавдия Кузьминишна, — попросил он, — пройдемтесь немножко.

— Пожалуйста. — Она пожала плечами.

Они шли меж сосен, неприметно для себя держа путь к реке. Клавдия заметила Георгия Трофимовича, который в одиночестве копал сучком землю возле церковного фундамента и, кажется, был очень увлечен своим делом. Она несколько раз оглянулась в его сторону. Катиного мужа ей еще не приходилось встречать в селе, он был для нее незнакомцем.

— Так что же вы хотели сказать?

— Дело в том, Клавдия Кузьминишна, что у нас какие–то очень странные с вами отношения. Простите за прямоту, вы изображаете из себя нечто вроде оппозиции, вы недовольны любым решением правления, любым моим словом. И напрасно. Нельзя смотреть на вещи только с узкой, лично своей, сугубо своей точки зрения.

— Семеноводство — не мое сугубо личное дело, — оборвала его Клавдия.

— Я говорю не о семеноводстве, а о вашем отношении…

— Я не могу иначе относиться к людям, которые мне мешают и не дают работать.

— Эти люди, очевидно, я?

Клавдия молча глядела на рыбьи игры в реке.

— И вы, очевидно, были бы довольны — исчезни из колхоза агроном Лаврентьев? — продолжал он. — Не так ли, Клавдия Кузьминишна? Молчите? Так вот, дорогая Клавдия Кузьминишна, — голос Лаврентьева обрел привычную твердость, — агроном Лаврентьев никуда не исчезнет. Я буду работать и поступать так, как найду нужным. Если понадобится — пользуюсь вашим выражением — закрыть семеноводство, мы его закроем.

— Вот как!

Они стояли под старой ивой. Клавдия стремительно обернулась, прижалась спиной к шероховатому стволу, глаза ее горели гневом.

— Петр Дементьевич, напрасно думаете, что вы всесильны.