Избранные произведения в трех томах. Том 2

Снова взялись за мережу. Скопом тянут — не выпростать ее из воды: чудо–юдо пудов на пять, на шесть будет. Теперь уж видно — рыбина. Остроносая, хвост пером, не чешуей — пластинками угольчатыми с синью покрытая. Ухватились все впятером за обручи, треск пошел. Вбухнули в карбас. Забилась рыбина вместе с мережей, длины в ней — сажень, сила — что у медведя. Накидали кожухов сверху, ватников, сами навалились, закричали вразнобой страшными голосами:

— Дя–а–дя-а Ку–у–зя! Ско–ре–я-а!

Рыбина с себя сбрасывала, как ее ни обнимали, рвала мережу, лодку качала, кожух Симин хвостом выкинула за борт. Хорошо, успела его Марфа багром подцепить: ушел бы ко дну. Марину, изогнувшись скользким боком, так о скамью двинула, что у дивчины брючина лопнула на колене, кожа содралась, закровянило.

— Дя–а–дя Ку–у–зя-а! — заорали еще истошней.

Поспешно подошел карбас, ударился с разгону бортом о борт.

— Девки! Дуры! — заорал и Кузьма Ипатьич, увидев, с кем они в обнимку лежат. — Осетра добыли! Король–то какой! Мать честная, казанская и знаменская!

Он перескочил в их карбас, тоже налег на рыбину, запустил крючковатые пальцы под плотно прижатые ее жабры, воздуху туда пустил. Притихла рыба, раскрыла щель рта, зевнула, гукнула, что корова спросонок.

— Шила–то нету? Шила? — спросил Кузьма Ипатьич шальным, сорванным голосом. Руки у него тряслись, борода растрепалась, половина ее за ворот ватника ушла, тонкая прядка за ухо захлестнулась. Страшенный, как сам водяной. — Давай гвоздя, ежели так! — ревет в исступлении.

Подала Марина гвоздик ржавый, на дне карбаса изогнувшийся рыжим червячком. Кузьма Ипатьич выпрямил его в пальцах, будто в плоскогубцах, насквозь проткнул им вострый, что штык, нос осетра, — податливую хрящевину, стал в прокол телефонный провод продевать, — заместо бечевки возил в кармане моток, — увязал кольцом. Только тогда сошел с рыбины, вздохнул облегченно, — пот со лба бежал в семь струй.

— Обратали жеребца. Теперь в воду его, песьего сына, да и к домам поведем.

— Как, то ись, в воду? — Марфа даже глаза вытаращила.

— Очень просто. Сам на поводу за карбасом пойдет. Главное, чтоб живой был. Сонного — его что! Сонного и из Астрахани, с Каспия привезут в леднике. А вот живого — это, брат, фокус! Вся цена, чтоб живого доставить.

— Может, обождем, в воду–то? Так отвезем, а? — для порядка протестовала Марфа. Настаивать не решалась, никогда не видала подобных рыбин. Вылавливали, случалось, мужики осетров в Ладоге и прежде, и Андрей покойный лавливал, — но те по фунту, по три были — не более. Мелкота. А такого!.. Повоюй поди с ним!

Нет, о таких рыбинах только в рассказах Марфа слыхивала.

Совместно вывалили осетра за борт, тихо лег он в воде, как бревно. Удивились даже, ждали иного.

— На поводу он всегда смирный, телушкой идет, — сказал Кузьма Ипатьич. — Мы с отцом моим, помню, этакого барина на девять полных пудов раз зачалили. Тоже спокойненько дался.

Дальше было уж не до лова. Собрались в обратный путь. Гребцу своему, мужу одной из внучек деда Антоши, Николе Сысоеву, Кузьма Ипатьич велел к звену возвращаться. Сам он решил в Набатово с девками плыть, не мог глаз оторвать от осетра, боялся: упустят, дурехи, такое добро загубят!

— Ну и счастливые вы! — приговаривал дорогой. — За двадцать лет не запомню, чтоб такую рыбину кто из набатовских добыл. Эко вам привалило–то! — Торопил: давай, мол, давай, жми.

Ветра почти не было, парус тянул слабо, шли на веслах. Обмотали руки тряпьем. Но и тряпье через час–другой перестало помогать. Вплотную надвигалась трудная рыбацкая жизнь. Осетр — праздник, а будни рыбака — весло, студеная сеть. Будто пареная отмокала кожа на ладонях, переливалось под ней что–то, пузыри вспухали, горели руки… У Симы слезы на глазах.

— Ровней гребите, девушки! Хлопаете по воде, что курицы в луже. Всю обдали.

Устя Ярцева — злая, рвет весло изо всех сил, все еще не отогрелась после купания. Жалеет, может быть, сейчас о том, что покинула теплую контору, рыбачить пошла. Марина стиснула зубы, телесную боль умела переносить по–мужски. И от душевной–то только единожды сорвалась — когда на плече у Алексея расплакалась. Эх, Алеша, видел бы ты ее сейчас… Ведь и в самом деле, спустя пятнадцать лет с того времени, когда играли они в прогнившем, брошенном на берегу карбасе, стала она матросом.

— Споем, может быть? — предложила, чтобы подбодрить подруг.

Для Кузьмы Ипатьича ничто больше на свете не существовало. Он смотрел только в воду за кормой. Послушно шел там, шевеля плавниками, могучий осетр. Старый рыбак, глядя на него, позабыл даже на час свою обиду, сидел рядом с Марфой, рассказывал ей: