Избранные произведения в трех томах. Том 2

— И это дело понимаю, Иван Кузьмич. Так ведь опять же взять, — кто на что специалист? Скажем, зоотехник. Один знает коня, второй корову, третий овцу. Я, к примеру, плотник, с деревом дело имею, а столярничать возьмусь — вот что получается. — Он пошатал спинку грубого стула. — Не стул, а слон какой–то или бегемот… У каждого своя специальность.

Майбородов готов был схватить руку Ивана Петровича и пожать ее с благодарностью. Иван Петрович его защищал, оправдывал. Но Иван Кузьмич сдержал свой порыв. Оправдание было объективное, по признаку чисто формальному. Таким путем оправдаться можно было лишь в глазах других, но не перед собой. То, что сказал ему сейчас Иван Петрович, Майбородов и сам себе не раз повторял в эти дни: узкая специальность, глубокое проникновение в один, определенный, круг научных проблем… Он не обязан давать ответы на всякие случайные вопросы практиков. Орнитология — это наука, а практическое птицеводство — отрасль хозяйства. Различного они требуют метода, различной подготовки работников. И никогда он, Иван Кузьмич Майбородов, не ставил себе задачу быть практиком. Это не значит, конечно, что от него практикам нет никакой помощи. А кто консультировал строительство вольеров в столичном зоопарке? Таких вольеров, чтобы условия обитания зверей в них были близкими к естественным условиям. Кто принимал самое деятельное участие в районировании птичьих заповедников на юге страны? Кто, наконец, так подробно разработал психологию промысловых птиц и кто накопил уйму наблюдений над их инстинктами, над безусловными и условными рефлексами? Все это верно, верно. Но… но глазами Евдокии Васильевны ожидающе и укоризненно смотрит на него сама жизнь. Что ты ей будешь доказывать, как перед нею оправдываться?

Иван Кузьмич снова зашагал по комнате; на повороте у окна он останавливался, глядел на голое поле, — оно голубовато дымилось. Ухо привычно отмечало далекие знакомые голоса: вот жаворонок… трясогузка… весенний звон синицы… Чувств эти звоны не затрагивали. Душа Майбородова была сейчас глуха к голосам любимой его природы.

— Как вы думаете, Иван Петрович, — спросил он неожиданно, — даст мне председатель лошадь на пару деньков? В Колобовский район хочу съездить.

— Полно тебе, Кузьмич. Шлепать по таким дорогам полсотни верст? Не по индюкам ли опять?

— Да, по индюкам. Опять. В колхоз «Раздолье».

— «Раздолье»? Это тебе не пятьдесят верст, а все семьдесят будут. Не вздумай, Иван Кузьмич. Вот надурила баба!

— Надурить–то надурил кое–кто, но не Евдокия Васильевна… Даст все–таки лошадь Панюков или нет?

— Пахота надвигается… — Иван Петрович неопределенно пожал плечами.

Семен Семенович тоже вначале пожал плечами, услыхав такую просьбу. Но, подумав, согласился. Рассудил просто: ученый человек, чего захочет — все равно того добьется. Не на колхозной, так на чьей–нибудь иной лошади уедет, а разговору потом не оберешься: Панюков, мол, жила, по чужим дворам человека послал, и так далее.

— Только прошу, — говорил он Майбородову, — берегите, товарищ профессор, коня. Овса даю пуд, подкармливайте по дороге, не гоните сильно. Сто сорок километров — шутка ли! Без аккуратности если скакать, скотину в плуг недели две не запряжешь.

Следующим утром Иван Кузьмич уехал. Верхом, на сенном мешке вместо седла, с веревочными стременами, с перекинутым через лошадиную спину вьюком — торбой овса и своим рюкзаком. Трусл не спеша, полевыми дорогами, перелесками, разглядывал окрестные картины.

Леса после зимы стояли черные, земля лежала бурая от прелых прошлогодних трав, и только и было живой жизни в этой нежити, что грачиные скопления на косогорах да жаворонки в высоте. Но в нежити и тишине копились вешние неудержимые силы. Земля и лес сотнями ручьев и ручейков торопливо гнали с себя остатки снега, с великой жадностью вбирали солнце, пили влагу, чтобы набухнуть, переполниться ими — и, после какой–нибудь ночной грозы, вдруг разом брызнуть зеленью — листвой берез, черемух, всходами хлебов и луговым веселым разнотравьем.

Окружающий покой и та величественная тишина, с какой природа совершала свое дело, отлично воздействовали на Ивана Кузьмича. С каждым следующим километром пути от Гостиниц, в нем прибавлялось его обычной бодрости, возвращался добрый старый юмор, утраченный было в эти несчастные последние дни.

— Коняшка, — он потрепал рукой по теплой холке топырившую уши шуструю лошадку, — ты, к сожалению, не знаешь, коняшка, что изрек однажды Козьма Прутков. Узкий специалист, сказал Козьма, подобен флюсу! И вот на твоей рабочей спине сидит сейчас такой злосчастный флюс. Себе нажил хлопот, тебя мучает, и другим от него мало радости. Молчишь? Согласна, значит.

Вспомнив Пруткова, Майбородов вспомнил и того конструктора, которого лет десять назад встретил в подмосковной чаще. На высоковольтной линии конструктор устанавливал для испытания мощные масляные выключатели. Увидев огромные баки, похожие на железнодорожные бензиновые цистерны, но только поднятые вертикально, Иван Кузьмич удивился: