Избранные произведения в трех томах. Том 3

— Видите ли, Зоя Петровна, если вы скажете, кто это говорит, мне будет легче вам ответить. Но если не скажете вы, я возьму на себя смелость предположить, от кого идут эти разговоры. К вам просьба — подтвердить, если я окажусь прав, и опровергнуть, если буду не прав. Но не отмалчиваться. Хорошо?

— Хорошо.

— Это говорит Орлеанцев.

Глаза Зои Петровны расширились от удивления.

— Почему вы так думаете, Александр Львович? Да, это он, вы правы.

— Почему я так думаю? Потому что человек этот многое в нашей жизни понимает и истолковывает не так, как мы с вами. Я, например, скажу, что люди стали бдительней, стали видеть единую связь, казалось бы, мелких, незначительных, разрозненных фактов. А он называет это подозрительностью. Как видим, как чувствуем — такое ведь этому и слово подбираем. Я не имею права вмешиваться в вашу жизнь, милая Зоя Петровна, я не знаю, какую роль в ней играет Орлеанцев, но как человек более опытный, чем вы, испытавший всего во много раз больше, чем испытали вы, хочу вам сказать… Простите, пожалуйста, но я непременно скажу. Этот человек играет, он лжет, он фальшивит. А вы!.. Вы открытая, честная, добрая, светлая душа. Другом вашим должен быть такой же открытый и честный, светлый человек.

«Вовочка, — подумала Зоя Петровна. — Один он был таким, открытым, честным и добрым. Вовочка…»

Она не возразила Гуляеву. Только через некоторое время сказала:

— Его уже нет.

— Кого, простите?

Она посмотрела в сторону ширмы, за которой при свете настольной лампы вязала мать, — тени ее рук, действовавших крючком, мелькали на пестрой ткани, — и занималась уроками Ниночка, — тень ее кудрявой головы неподвижно склонилась над столом, — и понизила голос:

— Орлеанцева нет. Никакой роли, он уже не играет. Видите, как я с вами откровенна. Даже не знаю, отчего так, Александр Львович.

— Оттого, что я старый, и оттого, что я служитель. Служитель муз, — в шутку ответил Гуляев. — Во мне вы усмотрели духовного отца.

— Нет, это не так, не шутите. Над вашим возрастом я не задумывалась. Просто я вам почему–то бесконечно верю. Видимо, потому, что на многое смотрю так же, как смотрите вы. Вот вы сказали об этом человеке… Он и я почти на все смотрели не только по–разному, но даже просто противоположно. А с вами, что бы вы ни говорили, я во всем согласна, согласна, согласна…

— Зоя Петровна, — тоже оглядываясь на ширму, сказал приглушенным голосом Гуляев. — Если я вам внушаю хоть сколько–нибудь доверия, будьте со мной откровенны, снимите с души моей тяжкий груз, который гнетет меня вот уже сколько времени. Расскажите правду о вашем увольнении. Я не верю в то, что вы оказались равнодушной к чьей–то судьбе, что вы держали у себя важные бумаги человека, для которого они были плодом большого исследовательского труда. Я не верю в это. Вы не такая. Вы не могли поступить так. Для меня, для человековеда, это несуразица, и она угнетает меня. Слышите?

Зоя Петровна молчала.

— Не хотите сказать. — Гуляев вздохнул. — Жаль. Очень жаль.

— Я не могу.

— Почему же?

— Это касается не только меня.

— Значит, здесь и он замешан, Орлеанцев. Ну, следовательно, я прав — все обстоит не так, как рассказывается на заводе. Все сложнее и туманнее, чем следовало бы. Вы пострадали из–за этого человека, так, Зоя Петровна?

Зоя Петровна молчала.

— Тогда скажите хотя бы одно, — настаивал Гуляев. — В этой истории все честно или есть кое–что и нечестное?

И на это Зоя Петровна не ответила.

Он шевельнулся на стуле, хотел встать. Она поймала его руку, удержала на месте.

— Не уходите. Пожалуйста, не уходите.

— Но вы со мной не откровенны. Мне будет трудно…

— В другой раз я вам все скажу. Не сегодня. Не настаивайте. Мне так тяжело. Если бы это только меня касалось, я бы все, все, что хотите, сказала. Но я же говорю, это не только меня касается.

— Ну хорошо, хорошо. Не надо. Ни о чем спрашивать больше не буду. Вы и так устали. Помолчите. Лучше я вам что–нибудь расскажу. Хотите?

Он видел, как из–под опущенных век Зои Петровны одна за другой выкатывались крупные медленные слезины.

В тысячный раз размышлял он об этой женщине, о ее жизни, о ее обидах. Он был сильный человек и, как всякий, у кого много силы, всю жизнь стремился проявлять заботу о том, кто слабее его, и никогда у него из этого ничего не получалось. Вместе с отцом Виталия Козакова они отвоевали гражданскую. Они воевали не только штыком и гранатой на фронте, но еще и на подмостках походных театров, в боевых самодельных пьесах. Вместе демобилизовались, вместе поступили в театр, и, на великое несчастье Гуляева, оба влюбились в одну девушку. Она ответила на чувства будущего отца Виталия. Они поженились. Гуляев остался рядом с ними. Все готов был делать для этой женщины, жизнь готов был отдать ей в любую минуту, если бы попросила, если бы потребовала. Но ей от него ничего не надо было, и жизни его она не требовала. Потом она умерла.