Избранные рассказы

В верхнем конце круглой долины с утесов в гигантский котел пара и грома падала река; после чего скользила вдоль подножья утесов, пока не находила проема в другом конце долины, откуда осмотрительно спешила наружу, без порогов, без каскадов — огромная толстая черная веревка воды быстро текла вниз меж полированных боков каньона. За проемом земля улыбчиво раскрывалась; прямо снаружи на склоне уже приютилась деревенька. В дни монастыря именно здесь братья добывали себе провиант, поскольку индейцы ни за что не хотели заходить в круглую долину. Много веков назад, когда здание только строилось, Церкви пришлось привозить рабочих из другой части страны. Эти люди исстари были врагами здешнего племени и говорили на другом языке; опасности того, что местные жители будут с ними общаться, пока они возводят могучие стены, не существовало. И в самом деле, строительство так затянулось, что не успели завершить восточное крыло, как все рабочие один за другим поумирали. Так и случилось, что братья просто сами заложили конец крыла сплошными стенами да так и оставили смотреть на черные скалы — слепыми и недостроенными.

Одно поколение монахов сменяло другое — свежещекие мальчики худели и седели и в конце концов умирали, и хоронили их в саду за тем двором, где бил фонтан. А однажды, не так давно, они все просто покинули монастырь; никто не знал, куда они ушли, и никто не подумал спросить. Именно вскоре после этого пришли сначала бандиты, а за ними солдаты. Теперь же, поскольку индейцы никогда не меняются, никто из деревни по-прежнему не поднимался к проему навестить монастырь. Здесь жил Атлахала; братья не смогли его убить, сдались, наконец, и ушли. Никого это не удивило, но их уход добавил Атлахале уважения. Все те века, что братья жили в монастыре, индейцы удивлялись, почему это Атлахала позволяет им остаться. Теперь, наконец, он их прогнал. Он всегда здесь жил, говорили они, и всегда будет жить, потому что долина — его дом, и уйти из нее он никогда не сможет.

Ранним утром неугомонный Атлахала обычно перемещался по залам монастыря. Мимо пролетали темные кельи, одна за другой. В маленьком дворике, где нетерпеливые деревца выломали брусчатку, стремясь к солнцу, он медлил. Воздух полнился крохотными звуками: движением бабочек, опадающими на землю кусочками листьев и цветков, сам воздух тек мириадами курсов, огибая края вещей, муравьи не оставляли своих нескончаемых трудов в горячей пыли. На солнце он и ждал, осознавая каждый оттенок звука, света и запаха, — он жил этим ощущением медленного, постоянного распада, что разъедал утро, преобразуя его в день. Когда наступал вечер, он часто проскальзывал за крышу монастыря и сверху озирал темнеющее небо; вдали ревел водопад. Каждую ночь всей череды лет он витал над этой долиной, стремглав кидался вниз, становясь на несколько минут или часов летучей мышью, леопардом, ночной бабочкой, потом возвращаясь к покойной недвижности в центре пространства, замкнутого утесами. Когда выстроили монастырь, он зачастил в комнаты, где ему впервые удалось увидеть бессмысленные жесты человеческой жизни.

А однажды вечером он без всякой цели стал одним из молодых братьев. Это ощущение оказалось новым — странно богатым и сложным и, в то же время, невыносимо душным, точно любую другую возможность, помимо заключения в крошечном, изолированном мирке причины и следствия, у него отобрали навсегда. Став братом, он подошел и встал у окна, разглядывая небо и впервые увидев не звезды, а пространство между ними и за ними. И в тот же миг испытал порыв уйти, шагнуть из той скорлупки страдания, в которой поселился на мгновенье, — однако слабое любопытство вынудило его помедлить и отведать еще немного непривычного чувства.

Он задержался; брат умоляюще воздел руки к небу. Впервые Атлахала ощутил сопротивление, трепет противоборства. Восхитительно было чувствовать, как молодой человек стремился освободиться от его присутствия, и неизмеримо сладко — оставаться в нем. Затем брат с рыданием метнулся в противоположный угол кельи и схватил со стены тяжелый кожаный хлыст. Срывая одежды, он принялся неистово стегать себя. При первом ударе Атлахала уже готов был отпустить его, но сразу осознал, что непосредственность этой увлекательной внутренней боли лишь сильнее выявляется ударами, воздействующими снаружи, а поэтому остался и чувствовал, как человек слабеет под собственным бичеванием. Закончив и прочитав молитву, брат добрался до своего убогого ложа и уснул, весь в слезах, а Атлахала выскользнул из него окольным путем и проник в птицу, что коротала ночь, сидя в кроне огромного дерева на краю джунглей и напряженно прислушиваясь к ночным звукам, да крича время от времени.