Избранные сочинения

XXVII. Гражданская доблесть, Гай Фанний, и ты, Квинт Муций, — вот что, говорю я вам, делает людей друзьями и охраняет их дружбу. Из нее, и только из нее, проистекает согласие в поступках, постоянство и неколебимая преданность. Где предстанет она, где явит свой свет, где почувствует и узнает себя в другом человеке, туда она и обращается, стремясь вобрать в себя найденное в другом. Тогда-то и возникает дружелюбие, которое мы обозначаем словом, соединяющим в себе дружбу и любовь. Любить — значит восхищаться другом ради него самого, не помышляя ни о своих нуждах, ни о пользе, которая произрастет из дружбы сама по себе, подобно цветку, когда ты меньше всего о ней думаешь. (101) Такой любовью любили мы в пору нашей молодости знаменитых стариков тех времен — Луция Павла, Марка Катона, Гая Гала, Публия Назику, 404Тиберия Гракха 405— тестя нашего Сципиона; еще крепче связывает она ровесников — меня хотя бы со Сципионом, Луцием Фурием, Публием Рупилием, Спурием Муммием. Став стариком, я, в свою очередь, ищу успокоения в любви молодежи — в вашей или Квинта Туберона, и до сих пор наслаждаюсь дружбой таких молодых людей, как Публий Рутилий или Авл Вергиний. 406И раз уж такова наша природа, раз так устроена жизнь наша и одно поколение сменяет другое, то самое желанное, что может выпасть на долю человека — пройти рядом с тем, с кем ты выступил в путь, как говорится, до последней черты. (102) Участь наша изменчива, зависит от случая, и потому всегда так важно иметь опору — друга, которого ты любишь и который любит тебя; без любви же и приязни жизнь лишается всякой радости. Вот ушел нежданно из жизни Сципион, — но для меня он жив и будет жить вечно, ибо я любил в нем доблесть, а она не знает смерти. Не только у меня, видевшего ее воочию, стоит она перед глазами, но в том же своем неповторимом блеске будет стоять и перед глазами потомков. Нет человека, который, решаясь на великий подвиг, не вспомнил бы о Сципионе и не вызвал бы в мыслях его образ. (103) Какими бы благами ни одарили меня судьба и природа, ничто не может сравниться с дружбой Сципиона. Благодаря ей одинаково смотрели мы на дела государства, она помогала нам разрешать трудности повседневной жизни, в ней обретали мы полное отрады отдохновение. Никогда, мне кажется, не нанес я ему самой малой обиды и никогда не слышал от него ничего, что бы задело меня. Мы жили одним домом, ели одну пищу за одним столом, вместе отправлялись на войну, в поездки, в деревню. (104) А что сказать об общем нашем стремлении всегда узнать что-то новое, всегда чему-то научиться? В этих занятиях, скрывшись от людских глаз, проводили мы все свободное время, и если бы эти воспоминания ума и сердца исчезли вместе со Сципионом, никогда недостало бы у меня сил вынести тоску о столь близком и столь дорогом человеке. Но они не умерли и чем дальше, тем больше заполняют размышления мои и память; лишись я их, мне останется только одно великое утешение — мысль о том, что я стар и, значит, недолго придется мне жить в такой тоске. А краткие скорби, как бы велики они ни были, сносятся легче.

Вот, что я мог сказать о дружбе. Я хотел бы, чтобы в душах ваших выше нее стояла одна лишь доблесть — доблесть, без которой нет и самой дружбы.

КОММЕНТАРИИ

Отобрать из весьма обширного и разнообразного по жанрам наследия Цицерона несколько произведений, которые составили бы том избранного, не просто. Забота о цельности образа переводимого автора, стремление избежать хрестоматийной дробности заставили составителей ограничиться двумя литературными жанрами, на которых и основывалась прежде всего писательская слава Цицерона, — речами и морально-философскими трактатами (диалогами), — и поступиться литературно-теоретическими сочинениями, письмами и т. п. Пять речей (из 58 сохранившихся), вошедшие в предлагаемую книгу, принадлежат различным периодам жизни Цицерона, исключая последний, представленный здесь трактатами. Переводы в большинстве выполнены заново, а публиковавшийся уже (издательством «Наука», М., 1974) перевод В. Горенштейна («О старости») для настоящего издания пересмотрен и переработан редакторами.

Переводчики хотели бы представить читателю не «школьного» Цицерона (о котором и сказано: «…Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал»), но автора, читавшегося на протяжении многих веков, писателя, к которому восторгавшийся им Петрарка обращался с письмами, как к живому собеседнику. Задача дать русский перевод Цицерона не для штудирования, а для чтения была впервые поставлена на рубеже нашего века Ф. Зелинским (в его незавершенном труде: Цицерон. Полное собрание речей в русском переводе, т. I. СПб., 1901). Стиль Цицерона — естественный и свободный при строгом подчинении логике и ритму речи, афористически сжатый при щедром обилии слов, прозрачный и ясный при сложности риторических фигур, трудно воспроизвести, и можно пытаться делать это по-разному. Насколько удался предлагаемый опыт — судить читателю.

1

К. Маркс и Ф. Энгельс.Собр. соч., т. 20, с. 185-186.

РЕЧИ