Избранные стихи

Париж 1949 года. Конгресс против расизма и антисемитизма. На трибуне старая еврейская женщина. Скорбны ее слова — муж и дети погибли в нацистских лагерях. Суров ее призыв к миру и братству народов. Зал потрясен. С места вскакивает негритянский юноша, бросается к ней и целует, называя мамой.

Нет, она не в терновом венке —

в ореоле седин своих встала.

На понятном для всех языке

о недавней судьбе рассказала.

И клеймо на иссохшей руке

было каждому видно из зала.

Осенила детей

тихим благословеньем,

зал откликнулся ей

громким сердцебиеньем.

Было трудно молчать, —

стиснув зубы, молчали:

встала Вечная Мать

в ореоле печали.

Все сиротство, вся скорбь матерей

из бесхитростных слов вырастала.

Но — цветком из-под груды камней —

ее мужество торжествовало.

И надежной защитой над ней

тишина два крыла простирала.

До красивых ли фраз

этой женщине было,

если в каждом из глаз

плаха черная стыла;

и была эта речь

до последнего слова,

словно праведный меч,

милосердно-сурова!

— О птенцы мои, дети, мильон сыновей!

Пусть на миг ваши души коснутся моей:

мне бы их целовать, мне баюкать бы их,

но не делать кремневыми души живых!

Свет велик, и жестокость его велика,

сколько надо забот, чтоб не смяло ростка, —

так во имя же вашей мечты вековой

на ветру не качайтесь болотной травой!

Когда хмурится мир — места слабому нет,

он согнется и сдастся под натиском бед,

одинокий и сирый, — во веки веков

превозмочь не сумеет позора оков.

Как ни горестен был мой обугленный путь,

свет надежды в глазах я сумела раздуть:

и другим освещал он дорогу в ночи,

и бессильными были пред ним палачи...

Он придет, день расплаты, он будет суров!

Отомстим палачам за поруганный кров,

за вдовство, за сиротство, за ужас огня —

куйте душу свою для великого дня!

Потому и молитва одна на устах:

да не властным над вами окажется страх,

да сольется биение ваших сердец,

ибо каждый за мир и свободу боец!

Замолчала...

                      И вдруг через зал

черный парень — к трибуне рывком.

Он бежал и что-то кричал

спотыкающимся языком,

обнимать ее стал, повторяя упрямо

лишь одно только слово: м-а-м-а!

И конгресс зашумел, словно тысяча рек,

и заплакал конгресс — как один человек...

Париж, июнь 1949 г.

Перевод Г. Семенова

ЭТА РУКА

(Кровавая   расправа   в   Маалэй-Акрабим)[25]

Маалэ-Акрабим (Скорпионовый подъем) – место на горной дороге в Негеве, где арабскими бандитами, подстрекаемыми англичанами, были расстреляны и зарезаны еврейские мужчины, женщины и дети, ехавшие в Эйлат в большом переполненном гражданском автобусе.

На крутой обелиск обрати свой взор

И застынь у его подножья!

Душит горе железное горло гор,

Жжет их пламенем, бьет их дрожью.

Эти  горы  отравлены  горькой  тоской,

Нашей  кровью  они  пропитались...

В наше сердце направлены подлой рукой,

Над людскою надеждой, над песней людской

Здесь свинцовые пчелы метались...

...И тот голос, что пел,

                                      не допел до конца.

Не   допел, — не   успел:

                                      смерть сразила певца.

Песня вылилась в хрип,

                                      дозвенеть не успев.

Запевала погиб.

                         Но остался припев,

Словно символ бессмертия, вечно живой,

Не задушенный смертью припев огневой:

«С этой песней мы ходили

                                  сквозь огонь, сквозь смерть, сквозь ад.

Путь-дорогу мы пробили

                                         с этой песней

                                                                на Эйлат.

Шли под зноем невозможным,

                                                    утонув в песке по грудь.

Но был твердым, был надежным

                                                      бесконечный этот путь.

Помни, родина, сыновьи

                                          дорогие имена —

Те начертанные кровью

                                          огневые письмена!

Мы еще тебя научим

                                     песни новые слагать,

По пескам твоим зыбучим

                                             к высшей радости шагать!

Ты по этим тропам выйдешь

                                                  из  объятий вечной тьмы.

День придет — и ты увидишь

                                                Жизнь, Свободу, Братство, Мир!..»

«М и р...» И голос  замолк...  И в ущельях гор

Эхо всхлипнуло отзвуком слабым...

На крутой обелиск обрати свой взор

И прочти:

                Маалэй-Акрабим...

Стой и смотри!

Надо всем, что ты видишь окрест, —

Над горами, повитыми красным туманом,

Над  извечной  печалью  библейских  мест,

Над мятущимся Иорданом,

Над  отрогами  скал  и цветами  долин,

Над поселками и городами,

Над  верблюжьей тропой,

                                            над потоком бегущих машин,

Над пустынями и садами,

Над возделанной пахотой и целиной,

Над предутренней  мглой и ночными огнями.

Надо мной, над тобой, над нами,

Надо всею нашей страной,

Над нашими жизнями занесена

Та рука,

             которой ты смерти запродан,

И холодными пальцами душит она

Горло двух  народов,

двух наших родин.

Стой и смотри!

Крови  льется  река.

«Алейýм[26]!  Алейýм!»

Снова смерти пчела зажужжала...

Знай: ее смертоносное жало

Отточила эта рука.

Стой и смотри!

Вот она —

Над  твоей  головой,

                                 над толпой...

«Алейум! Алейум!» —

Голос мести слепой

Раздается...

Та рука