Избранные стихотворения

Больше стихов не было. Был журнал «Юность», созданный редактором Катаевым в пятьдесят пятом. Журнал, которому крайне сложно было конкурировать с другими, постарше, потому что козырять маститымине мог, да и не больно-то хотел, печатал только молодых, новых,многие из коих давно уже общеизвестны. Единственный толстыйжурнал, где проза и поэзия были наравне, где поэзия порой даже теснила прозу, выходила на авансцену. И в том – заслуга Катаева, передавшего журналу – и всем тогдашним сотрудникам редакции – свое к сему отношение. За шесть лет он создал «Юности» литературную репутацию.Сохранившуюся надолго – после Катаева. Уже в семидесятых мне довелось случайно узнать, что Главное политуправление армии по-прежнему «не рекомендует» армейским библиотекам подписываться на «Новый мир» и «Юность».

Он ушел из журнала сам. На пике успеха. Другие-то «главные» уходили разве что ногами вперед или в склероз, если, конечно, их не снимали «сверху».

Ушел – сочинять, уже новаяпроза стучала в висках, не давала покоя.

Едва ли осознанно, скорей – виражи бессознательного,но катаевский мовизмначался повестью… о Ленине. «Маленькая железная дверь в стене» написана уже в том самом ключе, в каком – за нею вслед – «Святой колодец», книга раздумий художника о смерти – и о том, что остатки живой воды хранятся на дне колодца-памяти.

Вышло на редкость удачно. Первая повесть повергла критиков в растерянность. Хвалить – рискованно, уж больно «формалистично», так пишут разве что французские модернисты. Ругать – еще опаснее: тема…В итоге – выказали крайне сдержанное одобрение. На том и успокоились.

Растерянность та не выветрилась и позже. Потому, печатая поздние вещи Катаева, не имея ни сил, ни указаний отказать признанному классику, лауреату и «конформисту», редакция либеральнейшего из всех советских журналов, «Нового мира», открывала их публикации собственными предварениями, где говорилось о «субъективности» почтенного автора в изображении-воображении, так сказать, исторического прошлого, короче, о том, что редакция не разделяет мнений автора и ответственности за печатаемое не приемлет. На всякий случай. Так было и с «Травой забвения», и с «Алмазным венцом», и с «Уже написан Вертер».

Любопытно, что подобной чести тою же редакцией был удостоен только один еще, опять же, лауреат и «конформист», автор мемуаров «Люди, годы, жизнь».

При прочих публикациях своих, даже самых смелых, журнал обходился без публичных оправданий.Они и вообще – большая редкость в истории советской литературы.

За всеми этими хлопотами странным образом не заметили, что в мовизме Катаева поэзия и проза наконец переплелись неразрывно, образовали единую художественную ткань. Что он делит прозу на строки и строфы, печатает их, как стихи, с интервалами.

Что искусство фрагмента, пунктирность– из поэзии, из понимания энергии строки и строфы, не нуждающихся в формально-логических связках, но только – в логике ритма и звука, в созвучиях смыслов.

Что все здесь пронизано стихами – от пушкинских до собственных.

Что, включая сюда свои прежние стихи, Катаев бесстрашно помогает своему читателю обнаружить в них отзвуки стихов чужих, ведь здесь же, в этом щедром на эхо пространстве, Блок перекликается с Хлебниковым, Бунин с Маяковским, Есенин с Пастернаком, Северянин с Мандельштамом; он дает возможность вдохнуть воздух поэтического времени и почувствовать: все былые разноречия, споры, стычки отошли в историю, а этоосталось.

Что стиховые цитаты не выделены, вытянуты по горизонтали, перетекают из строки в строку, естественно сменяясь авторской речью, и опять, и снова Катаев артистично балансирует между прозой и стихом, не боясь соскользнуть, потому что по обе стороны едва различимой границы чувствует себя у себя.

Наконец, что весь этот мовизм– его интимная лирика,мемуарная, ретроспективная.

Он и прежде бывал в своей прозе так автобиографичен, как бывает лишь лирический поэт.

Но только здесь и сейчас, в последние двадцать лет жизни это стало поэтикой.Поэзией прозы.Откуда, при желании, можно извлечь, в стиховую вертикаль преобразив, такой, например, замечательный верлибр:

Я бы, конечно, сумел описать

майскую парижскую ночь

с маленькой гелиотроповой луной

посреди неба,

отдаленную баррикадную перестрелку

и узкие улицы Монмартрского холма,

как бы нежные детские руки,

поддерживающие

еще не вполне наполнившийся

белый монгольфьер

одного из белых куполов

церкви Сакре-Кёр,

вот-вот готовый улететь к луне… —

но зачем?

Это – последний абзац, концовка «Кубика», о котором Чуковский в июне шестьдесят девятого писал Катаеву: «…Вся вещь так виртуозно пластична, что после нее всякая (даже добротная)… проза кажется бревенчатой, громоздкой, многословной и немощной»…