Избранные стихотворения и проза

Я посещаю сады планет и смотрю, хорошо ли растут,
Я смотрю квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.

Характерна его любовь к астрономическим цифрам — к миллионам, квинтильонам, миллиардам:

Триллионы вёсен и зим мы уже давно истощили.
Но в запасе у нас есть ещё триллионы и ещё триллионы…

Миллионы солнц в запасе у нас…

Эта минута — она добралась до меня после миллиарда

других, лучше её нет ничего…

Астрономия, небесная механика именно в пору юности Уитмана сделала огромные успехи в Америке. Первые обсерватории — в Цинциннати, в Филадельфии, в Кембридже — строились именно в сороковых и пятидесятых годах. Из книги Ньютона Арвина мы недавно узнали, что Уитман в молодости любил астрономию чуть ли не больше всех прочих наук. Не потому ли истины небесной механики так часто у него превращались в стихи?

Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,
Если бы я и вы, и все миры, сколько есть, и всё, что
   на них и под ними, снова в эту минуту свелись
   к бледной текучей туманности, это была бы
   безделица при нашем долгом пути.
Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,
И отсюда пошли бы дальше, всё дальше и дальше.
Несколько квадрильонов веков, немного октильонов
   кубических миль не задержат этой минуты,
   не заставят её торопиться,
Они — только часть, и всё — только часть.
Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.
Считай, сколько хочешь, неисчислимы года.

В книге Уитмана нет ни единой строки, которая не была бы создана под наитием таких ощущений:

Великие мысли пространства и времени теперь осеняют меня,
Ими я буду себя измерять.

Для таких астрономических душ, которые измеряют всё окружающее миллионами миль и миллиардами лет, особенно ясна и ощутительна мгновенность, текучесть, изменчивость всех вещей и явлений:

Цветы у меня на шляпе — порождение тысячи веков…

Тем дороже ему эти цветы, что он осязательно чувствует, какие безмерности в них воплотились.

Сознавая и себя вовлечённым в этот вечный круговорот вещества, он чувствует у себя за спиной миллионы веков и бесконечную цепь доисторических предков, начиная с простейшей амёбы:

Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня…
Вихри миров, кружась, носили мою колыбель…
Сами звёзды уступали мне место…
И покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой
путь.

Мой зародыш в веках не ленился.

Ничто не могло задержать его…

и т. д.

И такие же миллионы веков у него впереди:

Я завещаю себя грязной земле, из которой я вырасту моей
   любимой травой.
Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под
   подошвами.

Такое живое чувство круговорота материи могло возникнуть лишь в середине XIX века, когда на мировоззрение мелкобуржуазной интеллигенции Европы и Америки стали властно влиять новейшие открытия геологии, биохимии, палеонтологии и других естественных наук, переживавших тогда бурный расцвет. Именно в эту эпоху естественные науки выдвинули и обосновали закон эволюции как единственный всеобъемлющий принцип научного постижения мира. Уитман с его живым ощущением текучести, изменчивости всего существующего, не мог не найти в эволюционных теориях опоры для своих космических чувств. Глубина этих теорий оказалась недоступна ему, но их широта была прочувствована им до конца, ибо он и здесь, как везде, раньше всего поэт широты. И так как естественные науки пятидесятых-шестидесятых годов открыли человеку колоссально расширенный космос, Уолт Уитман стал первым великим певцом этого нового космоса: