Избранные труды

И далее вопрос: верно ли, что Николая Тургенева привезли морем из Англии? «Вот каково море наше хваленое!» 28 . Цепь ассоциаций продолжилась и замкнулась – молчаливым отказом на невысказанное предложение.

Не пройдет и года, как следы этого диалога обнаружатся в «Северных цветах».

Но сейчас не поэзия занимает Пушкина.

Он пишет Вяземскому, что еще надеется на коронацию: «повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» – и отказывается посылать царю прочувствованное письмо: рука не поднимается.

Вяземский и на коронацию не надеется и специально уезжает из Москвы, чтобы не присутствовать на торжестве под тенью веревки.

А 3 сентября за Пушкиным приезжает по высочайшему повелению нарочный фельдъегерь.

Мы знаем – и не знаем – что произошло дальше. Покрытый дорожной пылью, не успевший прийти в себя после четырхдневного тяжкого пути, Пушкин предстает перед новым императором. Разговор с глазу на глаз в течение часа или двух – и вот уже новый царь представляет почтительным придворным «нового» Пушкина – прощенного Пушкина, «своего» Пушкина, – и обещает сам быть его цензором.

«Фасадной империи» нужны были театральные сцены. История царствования требовала исторических эпизодов и исторических слов.

Подлинная история была обыденнее, страшнее и глубже. Она включала молчаливые драмы в затерянном в псковской глуши михайловском домике, рисунки отяжелевших трупов на перекладине, оборванную запись «и я бы мог…». Она хранила в своих недрах признание Пушкина царю, что он был бы «с ними», и глухие слухи о каких-то стихах против правительства, которые Пушкин привез с собою в Москву. И вместе с тем: «каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» 29 . Это была совершенно официальная декларация Пушкина, провозглашенная еще 7 марта в письме к Жуковскому. Формула вынужденного смирения, которая оставалась неизбежной и сейчас, но теперь, после разговора с царем, приобретала новые черты. «Необходимость» была не просто условием самосохранения; за этим словом стоял некий исторический закон, в силу которого победило правительство. Он был жесток, но его нельзя было ни изменить, ни отвергнуть.

Правительство предложило Пушкину договор – и поэт его принял. Ему предстояло теперь жить и действовать в новых условиях – и на новых условиях. Но он не собирался «сидеть тихо», как Греч.

Что он собирался делать – покажет будущее. Пока же он пользуется первыми днями свободы после шестилетнего изгнания.

Из Чудова дворца Пушкин поехал к дядюшке Василию Львовичу, а потом в трактир «Европа» на Тверской, где и остановился.

Ему предстояло теперь входить в московские литературные круги, которые он знал лишь заочно. Вяземский еще не вернулся, и Пушкин поспешил к княгине Вере Федоровне рассказать о новом своем положении. Только вечный Соболевский был на месте из старых знакомых, и он сразу же с готовностью взял Пушкина под свою опеку. Этот бесцеремонный всеобщий приятель умел быть удивительно тактичным и выжидал, пока Пушкин сам скажет, с кем он хотел бы познакомиться. Пушкин назвал Веневитинова.

Веневитинов приходился ему четвероюродным братом, и Пушкин знал его, кажется, еще маленьким мальчиком. Сейчас это был юноша двадцати одного года, одаренный необыкновенно: поэт, музыкант, художник и критик, написавший разбор «Онегина»; Пушкин читал его статью еще в Тригорском и обратил на нее особенное внимание.

Пушкин приглашал Веневитинова слушать привезенного «Бориса Годунова» – к Соболевскому, в дом Ринкевича на Собачьей площадке. Приехали М. Ю. Виельгорский, Чаадаев; Соболевский вспоминал потом, кто был еще, – и называл без полной уверенности Шевырева и Ивана Киреевского 30 .

Вспомнить первых слушателей было нелегко, так как чтения шли одно за другим: у Соболевского, у Веневитиновых. Собрания становились все многолюднее: являются Баратынский, Погодин, завсегдатаи салона Зинаиды Волконской, прежние члены кружка Раича. Пушкин читает и Блудову и Дмитриеву.

Имя Пушкина не сходит с уст. В театре оборачиваются при его появлении.

На бале у Веневитиновых ему представляют Шевырева. Пушкин помнил его стихи в «Урании» – и прочел несколько строк наизусть. Шевырев был счастлив.

У Веневитинова он встречается с Погодиным. «Мы с вами давно знакомы. и мне очень приятно утвердить и укрепить наше знакомство нынче». Погодин смотрит во все глаза на «превертлявого» гения.

Кружок «любомудров» постепенно собирается вокруг Пушкина. Это были первые подлинные ценители его творчества, которых он увидел по своем возвращении. Ему нравились эти молодые люди – полные юношеского энтузиазма, знатоки поэзии, музыки и пластических искусств, эстетики, ученые и философы. Он был готов даже, кажется, сделаться их главой.

Еще в Михайловском он охладел к «Московскому телеграфу»: его раздражала поверхностность и опрометчивость журнала Полевого. Он досадовал, что Вяземский связывал с ним свою литературную судьбу: ему нужен был кружок «своих».

В первые же дни Веневитинов рассказал ему о новых замыслах. За «Уранией» должен был последовать «Гермес» – сборник переводов из классических писателей: Гете, Шиллера и древних: Геродота, Фукидида, Ксенофонта.

К этому плану Пушкин отнесся холодно.

«Альманах не надо издавать, – тогда же он сказал Веневитинову, – пусть Погодин издает в последний раз, а после станем издавать журнал».

Идея была соблазнительной, но от альманаха «любомудрам» отказаться не хотелось. 20 сентября, собравшись на совещание, они взапуски настаивали на издании «Гермеса».

Пушкин оставался равнодушен и говорил только о журнале. У Веневитинова и В. П. Титова стали появляться сомнения: не отнимет ли альманах у будущего журнала лучшие материалы 31 .

И здесь нам необходимо сделать небольшое отступление, чтобы уяснить себе сущность спора.