Избранные труды по русской литературе и филологии

Совершенно особое место среди произведений, составивших «Опыты», занимает стихотворение «К другу» – «сильное, полное и блистательное», по оценке Пушкина. Это едва ли не первое в русской литературе значительное столкновение этики и эстетики: условный художественный язык стал предметом такой рефлексии, как если бы речь шла об определенной философии или программе реального жизнеповедения. Если в послании «К Дашкову» поэт по моральным причинам объявляет запрет на стихотворство, при этом отождествляя его с анакреонтикой, то здесь она отвергается вовсе, и не как стиль, а как некая ложная система миропонимания (скажем, «анакреонтизм»), заменяемая в финальных строках иной, истинной.

Выйдя за пределы текста, прежде всего в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (а прозаическая часть «Опытов» заканчивалась именно этой статьей), легко показать, что анакреонтизм трактуется в связи с просветительской философией («мудрость светская»), которой был привержен адресат стихотворения – Вяземский. Оставаясь же в пределах текста, следует обратить внимание на пару определений светская сияющих, первый из которых благодаря такому соседству гармонирует с подразумеваемым светом (и освещением), окружающим «веселье и пиры». Здесь – начало борьбы света и мрака, проходящей по всему стихотворению.

В 3–4-й строфах находим мечтателя среди развалин, как было в «шведском» стихотворении, но это лишь оттеняет отличия: лирический субъект теперь сосредоточен на рефлексии о самом себе. «Венок веселия слагаю» – конечно, перекликается с отказом «петь любовь и радость» в послании Дашкову, но здесь война сама по себе не имеет значения. Смерть Лилы уравнена с военной «бурей бед».

Имя Лила окрашено той же звуковой игрой (анаграмма), что в «Пенатах»: ли, сияла, благие, казалось, дали. Она же снова (и снова, как во 2-м катрене взят глагол сиять) вносит в элегию свет, гаснущий с ее смертью. Как во 2-й строфе свет не только назван и разыгран, но и подразумевается в словесном окружении, так здесь портрет героини составлен из слов со «светлыми» обертонами (ангел, любовь, муза – ср. в 16-м катрене: музы светлые). Кульминационные 13–16-я строфы начинаются цитатой из Экклезиаста, за которой следует уже прямой вопрос о «прямом свете» (после ложного света ложного «веселья» в предыдущей строфе), опять-таки с глаголом сиять.

После победы света над тьмой в финале – смерть перестает ассоциироваться с мраком: «Ко гробу путь мой весь, как солнцем, озарен».

Значительнейшее сочинение Батюшкова после «Опытов» – цикл переводов из греческой антологии – продолжает основную линию его поэзии – эротическую. Кюхельбекер, восхищавшийся «пересадкою сих душистых, прекрасных греческих цветов в русскую землю» и «сладостной мелодией» переводов (опубликованных без указания имени переводчика), писал по поводу 8-го стихотворения: «Кто … не узнает творца „Моих пенатов“». Парадоксально, что метрической основой цикла стал шестистопный ямб, – Батюшков не использовал условные способы передачи греческого стиха, такие как трехсложный размер и отсутствие рифмы. Но даже Кюхельбекер, боровшийся против господства ямба, писал: «…сначала мы … несколько сожалели, что в переводах не сохранены размеры подлинника; но вскоре прелестные, исполненные гармонии ямбы заставили нас совершенно забыть о сем недостатке».

С антологическими переводами связан цикл «Подражания древним», хотя из шести составляющих его миниатюр только одна относится к эротическому роду191. Четыре выдержаны в дидактико-афористическом духе 13-го перевода из антологии. Одна – «Когда в страдании девица отойдет…» перекликается с 1-м переводом и резко от него отлична, как, впрочем, от всех других стихов Батюшкова о смерти. Их у него немало, написанных то в христианских, то в античных символах, в виде эпитафий или надгробных од. В данном случае он настолько отошел от всех этих вариантов, что сомнительным кажется само отнесение к подражаниям. У сегодняшнего читателя стихотворение может ассоциироваться скорее с Тютчевым или поэзией XX века. С б'oльшим основанием можно было бы причислить к подражаниям «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…» (не входящее в цикл). «Шедевр», – записал об этом стихотворении Ю. Н. Тынянов в тетради своих студенческих занятий по Батюшкову192.

Вольный перевод из «Чайльд-Гарольда» – одно из последних произведений поэта – был сделан накануне широкого увлечения Байроном в России. Ретроспективно он воспринимается как историко-литературный факт, ставящий Батюшкова на границу следующего этапа движения русской поэзии – романтизма, этапа, который протекал уже без его участия.

По словам Белинского, Батюшков передал Пушкину «почти готовый стих». Но было бы несправедливо говорить только о том, что получила из его рук позднейшая поэзия. Надо перечитывать и постигать его стихи как искусство неповторившееся и неповторимое.

О мировоззрении П. А. Вяземского после 1825 года