Избранные труды по русской литературе и филологии

Все проявления болезни продолжались. Дарственная надпись Тынянова Кавериным на экземпляре его перевода «Германии» Гейне (Л., 1934) гласит: «Дорогим Веничке и Лидочке слепец Гомер 1934.13.XII. Дано в Сарском Селе». Через год была сделана такая надпись на «Рассказах» (М., 1935): «Дорогим Вене и Лидочке бывший малолетный Витушишников, ныне Восковая персона. 1935.2.ХII»473. Тогда же, 23 декабря 1935 г. Тынянов обыграл «Персону» в письме Шкловскому: «<…> вправду сказать – сейчас я отбылый солдат Балка полка»474. Это настроение проникает и в домашнее юмористическое стихотворство:

Был я в гору поскокиш,
Был своего брата любиш,
Был я в девок влюбленыш,
Был я малый смышленыш.

Стал я от всех увертыш,

Стал я пером-не-пишешь,
Стал я рукой-махаиш,
Стал своего брата хаиш.

Легко увидеть в этой «элегии» лирическое соответствие известному сатирическому экспромту «Был у вас Арзамас…» – надписи на статье «Архаисты и Пушкин», подаренной Эйхенбауму и воспроизведенной Тыняновым в альбоме Чуковского475.

В конце 1935 г. Тынянов стал добиваться разрешения на поездку для лечения в Париж (см. запись в дневнике Чуковского от 19 декабря 1935 г.476). На этот раз речь уже определенно шла о рассеянном склерозе, хотя сомнения оставались. 12 января 1936 г. Тынянов писал Шкловскому: «Боришпольский (друг знаменитого хирурга Федорова, который меня к нему в свое время и направил), а также Давиденков, не сомневаясь в том, что у меня поражена центральная нервная система, сомневаются, однако, в диагнозе. Вместе с тем диагносцировать мою болезнь чрезвычайно трудно. <…> …Оба считают Париж в высокой степени нужным именно для постановки диагноза и установки методов лечения. Поэтому ни по каким экспертизам я мотаться не буду. Кроме того, я не знаю, в какой мере опасным больным нужно оказаться для того, чтобы врачи со спокойной совестью разрешили мне поездку в Париж»477.

Медицинские документы были представлены сначала в ленинградские и московские органы ССП; помогали Шкловский и Ф. М. Левин (работавший у зав. отделом ЦК и секретаря Союза писателей А. С. Щербакова)478. 15 февраля 1936 г. Тынянов приехал в Москву и 17-го или 18-го отправился в Париж. Он вез с собой письма С. Н. Давиденкова к французским коллегам479. Между двадцатыми числами февраля и первыми числами марта диагноз был подтвержден, затем (вероятно, в марте же) подтвержден вторично – другим врачом. Началось лечение (главным образом вливаниями), продолженное в Ленинграде, куда он вернулся около 20 апреля. Обещанное парижскими медиками облегчение не наступило, и в последующие годы положение постепенно ухудшалось. 14 апреля 1939 г. Тынянов писал Шкловскому. «Я совсем болен: падаю. Для того, чтобы ходить, нужна голова. Убедился в этом»480.

В. А. Каверин в последней книге воспоминаний рассказал о том, что в 1937 г. Тынянов пытался покончить с собой и в его архиве еще после войны осталась записка, позднее пропавшая. Здесь же, несколько неясно, говорится, что впоследствии была найдена «другая записка – в блокноте: „Прошу в моей смерти никого не винить“»481. Без прямого приурочения к 1937 г. и с некоторыми вариациями (прощальное письмо, помимо двух записок, – также пропавшее) этот сюжет изложен в книге о Тынянове, вышедшей годом раньше482. Нам известен следующий текст в рабочем блокноте (с материалами к пьесе о Кюхельбекере и однотомнику избранной прозы, вышедшему в 1941 г.): «В смерти моей никого не винить. Причина – страшная, безнадежная болезнь. Юрий Тынянов. 26.VII.40»483.

«Не кинограмота, а кинокультура»

Кино и литература в творчестве Юрия Тынянова

Ученице Ю. Тынянова по Институту истории искусств Л. Гинзбург принадлежит такое наблюдение:

Для литературного быта 20-х годов все более характерным становится совмещение служащего, ученого и писателя в одном лице, – он же и киноспец. По-видимому, этот человек с утра должен быть на службе, днем писать, вечером ходить в кино, ночью спать, а думать в остальное время484.

Применительно к Тынянову этот перечень пришлось бы назвать беглым: роль «киноспеца» складывалась для него из ряда разнообразных занятий, среди которых лишь условно можно выделить чисто сценарную или чисто теоретическую работу. Множество кинодел не только сопутствовало ему, но и являлось существенной чертой его образа жизни в середине 20-х гг.