Изгнание

— Дайте мне зеленые перчатки, Одетта, — сказала Леа горничной. Какая дерзость со стороны сына обзавестись фраком за ее спиной. Вряд ли он решился бы на такой шаг сам, за ним, вероятно, стоит Эрих. Если бы не Одетта, она выбранила бы Рауля. Впрочем, надо сознаться, Рауль так вытянулся, что фрак на нем весьма эффектен. Ей, пожалуй, просто неприятна мысль, что у нее такой взрослый сын, потому-то она так упорно не сдавалась на его просьбы. Неужели она уже старая женщина? Лицо, которое отражается в эту минуту в зеркале, не старое лицо, но присутствие этого молодого человека во фраке, ее сына Рауля, говорит о том, что она все-таки стара. Тридцать девять лет — и уже стара.

Бессовестно со стороны Эриха вступать в заговор с сыном против нее. Эрих мстит ей за то, что она порядочнее его. По существу, он мелочный человек. Он любит ее, а ко всякой любви примешивается ненависть. Его ненависть мелочна. Но на Рауле не следует вымещать своей досады. Она ищет в зеркале его взгляд. Лукавая же у него физиономия, он хорошо знает, что она с удовольствием намылила бы ему голову, но не сделает этого. У Эриха в подобных случаях такое же лицо, как сейчас у Рауля.

— Чуть-чуть побольше краски, моя дорогая, — советует ей Рауль своим глубоким вкрадчивым голосом, — ты делаешь это слишком скромно, но ты восхитительна. Как жаль, что мы в таком близком родстве. Я бы в тебя по уши-влюбился.

— Благодарю, мой мальчик, — отвечает Леа. — Нет, больше краски я все же не положу. Мадам Жаклин, — это ее косметичка, — конечно, не согласилась бы с тобой. Ну, рассказывай, что ты делал после обеда? Плавал?

— Да, но такая досада, — сказал Рауль, — Федерсена не было, а без Клауса Федерсена скучно. Умнее было бы пообедать с тобой и лишний раз лицезреть мосье Визенера. «Охотно старика я вижу иногда»^{40}, — процитировал он по-немецки.

Он ждал, когда она наконец скажет ему что-нибудь по поводу фрака; даже если бы она пожурила его, ему было бы приятнее, чем такое молчание. Он с удовольствием спросил бы сам: «Как тебе нравится мой фрак?» Но нет, не годится, он уронит свое достоинство. Леа угадывала, о чем он думает, и была рада, что нашла верный тон; молчание было самым чувствительным наказанием за его своевольный поступок. «Точь-в-точь Эрих, — подумала она, — не желает заговорить первым».

Да, так оно и есть, Рауль взрослеет не по дням, а по часам.

— В последнее время я много читаю Селина^{41}, — рассказывает он. — Это совет господина Визенера. Неплохой совет. Селин — смесь нигилизма и грубейшей эротики, очень интересно. Тебе, дорогая, он бы не понравился. Чтобы оценить такую смесь, надо немножко глубже познать грязь жизни, чем это возможно для дамы из общества. — Ну, уж теперь-то она могла бы снизойти и заметить фрак. Три раза Рауль ездил на примерку, и отцу пришлось-таки раскошелиться. Но она не снизошла. Она ограничилась тем, что улыбнулась ему в зеркале и проронила:

— Продолжай, мальчик, я слушаю. — Рауль ответил улыбкой, но ничего не сказал. Он был обижен. Она недостаточно серьезно отнеслась к нему, к нему и к его фраку.

Как ни странно, но он рассердился на Визенера. Визенер отказал ему в ничтожной услуге, помочь клубу «Жанна д'Арк» в организации юношеского слета, и решил отделаться фраком. Разве это компенсация? Ведь фрак он так или иначе получил бы, вот мама даже не замечает его, до того он показался ей естественным. Нет, мосье Визенер, вы слишком дешево отделались. Так легко мы не сдадимся. Насчет «Жанны д'Арк» вам все-таки придется побеспокоиться. А пока мы вам но крайней мере напомним о себе.

Рауль полагал, что имеет некоторое влияние на мать и что от него зависит, какой прием встретит Визенер на улице Ферм. Во всяком случае, не вредно показать матери, что он относится к господину Визенеру достаточно критически.

— В последнее время, дорогая, — сказал он по-немецки, чтобы Одетта не поняла, — когда я вижу тебя с нашим нацистом, у меня такое впечатление, будто ты дочь патриция времен упадка Рима, соединившая свою судьбу с предводителем варваров. Мне и грустно и смешно.