Изгнание из рая

Вот тебе и «паче охранять»! Родилось в нашем Веселоярске что-то такое темное и преступное и теперь пиратствует, будто бацилла. Червя в яблоке терпят, ибо это признак, что яблоко без химии. Шашеля в дереве, ибо он свидетельствует, что это дерево, а не плита на синтетическом клее. Почему же терпим это порождение ехидны? Кто мы такие? Потомки каких-то довольно ядовитых газов вселенной, очищающих вспышек галактических молний или потоков космической грязи? Одни от газов, другие от молний, третьи от грязи? Эти только загрязняют мир, и приходится его каждый раз очищать. Ты чистишь, а оно продолжает лить грязь и потирает руки. Дескать, писать заявления полезно для здоровья и ощущения свободы. Ты пишешь на кого хочешь, никто не мешает, никто не запрещает. Вся жизнь без запретов, в свободе и произволе. Свободой наделены и звери. А доблесть только у человека. Выйди грудь на грудь — и состязайся открыто и честно!

— Открыто и честно! — вслух произнес Гриша навстречу Свиридону Карповичу, который в это время входил к нему, с рассвета уже побывав и в полях, и на фермах, и в мастерских. — Правильно я говорю?

— Да правильно, кажется-видится, почему же неправильно!

— А вот же, Свиридон Карпович, что-то у нас пошло наперекос. Завелась какая-то нечисть в Веселоярске и перепаскуживает людям жизнь. Пока вы председательствовали, ничего такого… А на меня повалило, как чума. Не надо было вам отказываться от поста. У вас опыт, авторитет, уважение. А я? Что я?

— Так и на меня же, говорится-молвится, катает!

— Случайно.

— Вчера Крикливец звонил. Снова пискнуло! Требует проверки, почему я остался в живых на войне. Все доблестные сыны, пишет, положили свои головы, а этот прибежал председательствовать в таком передовом селе. Проверить, говорится-молвится, допросить и вернуть туда, откуда пришел. Вишь, какой интересный!

— А что же Крикливец? Искать надо, а он…

— А он, кажется-видится, говорит: ищите сами. Кто родил, тот пусть и находит.

— Да разве же мы его родили?

— Поищем, тогда и увидим. Я уже и товарища писателя из столицы пригласил. Может, заинтересуется…

Вошла Ганна Афанасьевна и сказала, что у нее сидит Самусь-младший и требует справки.

— Какой Самусь? — спросил Гриша.

— Рекордист Иванович.

— Рекордя? А какую же ему справку?

— О месте работы.

— Место работы? Не смешите нас, Ганна Афанасьевна.

— Требует. Говорит: буду сидеть, пока не дадите.

— Ага, будет сидеть! А ну давайте посмотрим на этого великого труженика!

Рекордя сидел перед столом Ганны Афанасьевны и вертел на пальце ключики от отцовского «Москвича». Здоровый и румяный, в японской нейлоновой куртке (красное, синее, белое, аж глаза режет), в новеньких джинсах, в добротных югославских туфлях (до таких кроссовок, как у бегунов из общества «Бег трусцой», видно, никак не мог еще дотянуться).

— Здоров! — сказал Гриша.

— Здоров, Гри! — сверкнул зубами Рекордя.

— Я тебе не «Гри», а председатель сельсовета!

— А я что говорю? И я говорю, председатель! К тебе же и пришел!

— Хочешь просить сирену на машину, чтобы давать сигналы на территории района, как почетный механизатор Бескаравайный? Прожектор на зайцев уже нацепил, теперь еще сирену?

— Я и без сирены — когда еду, весь район знает! — заржал Рекордя. — От вас мне нужна справочка!

— О чем же?

— С места работы.

— Ну, это просто, — весело промолвил Гриша. — Это у нас раз плюнуть! Ганна Афанасьевна, напишите ему, пожалуйста, справку. Пишите так: «Дана сия справка гражданину Самусю Рекордисту Ивановичу в том, что он действительно является тунеядцем, что и удостоверяется…»

— Да ты что! — вскочил со стула Рекордя. — Я же к вам как к людям, а вы!

— Ах, как к людям? А ты нам скажи: ты хоть один день в своей жизни работал?

— Я? Да вот уже второго отцовского «Москвича» добиваю! Думаешь, это просто? Теперь хочу уговорить, чтобы «Ниву» купил, а она, говорят, еще крепче, чем «Москвич»! Днем мотаешься по всему району, а ночью не спишь, потому что надо же «голоса» слушать. Все в селе спят, если я не услышу, так кто же услышит! Я уже так приноровился, что могу угадать, какая у какого империалистического диктора прическа спереди. А ты говоришь: не работаешь.

— Работа у тебя — посочувствуешь! — засмеялся Гриша, а самого кольнула мысль: «А не Рекордя ли случайно писарствует в Веселоярске, накликая громы и молнии на головы честных тружеников?»

— Мне оно бы и все равно, — снова усаживаясь и вертя ключиками, сказал Рекордя. — Я без этих справок жил и прожить могу хоть сто лет! Так старику припекло поменять мебель. Хочет приобрести югославскую стенку, а она дорогая, как черт. Кинулся я в рассрочку, говорят: давай справку! Вот я и пришел.

— У вас же мебелью вся хата забита, — напомнил Гриша. — И никто там не живет.

— А квартирант Пшонь? Стоит там стенка «Калина». Блеск! Отец и пыль не давал никому стирать, лично это делал. А Пшонь об эту мебель бутылки с минеральной водой открывал. Пьет только «гоголевскую» воду, потому что, говорит, он потомок какого-то гоголевского героя. Испортил нам всю стенку! Пустили на свою голову! Не человек, а какой-то внутренний враг.