Изгнание из рая

— А чем мы хуже других? — пожала пышными плечами Зинька Федоровна. — У нас все было.

— Было-то было, а теперь ставится вопрос так, чтобы осталось только прогрессивное и полезное, — заявил Свиридон Карпович.

Он рассказал о всех заявлениях Шпугутькало и о проверках этих клеветнических заявлений, дошел и до самой последней проверки.

— А это уже дописался и до нашего колеса для аистов, кажется-видится. В Карповом Яре у нас было столько аистов, что мы могли бы всю Голландию за пояс заткнуть, а из нового села они почему-то исчезли. Наверное, шифер им не нравится. Вот механизаторы и поставили возле чайной на бетонном столбе старое колесо от «Беларуси», чтобы загнездились на нем аисты. Аистов еще нет, а Шпугутькало уже туда вскочил и описал и столб, и колесо, и нас всех!

— Поймать его и посадить на колесо вместо аиста! — крикнул кто-то.

— Так сверху он еще больше нас оклевещет, — ответили ему.

— Подумать только, когда-то говорили: не все бреши, что знаешь. А этот брешет уже и о том, чего не знает.

— О том, чего нет!

— И откуда оно у нас могло взяться?

— Само ли родилось или кто-то выстрогал?

— Это, считай, как гусеница, — сплюнул Петро Беззаботный.

— Наверное, ведьма, — заявил дед Утюжок. — У нас в Карповом Яре еще до революции завелась было ведьма, ох и ведьма ж была! Коров доила до крови, но это еще не беда. А то, бывало, лягушек как напустит на село! Летают как оглашенные целый день. Или головастиков нашлет. Лезут тебе в рот, в ноздри, в глаза.

— А я считаю, что писать может только поп, — заявила Тоня-библиотекарь.

— Почему поп? — удивился Гриша.

— А кто до революции писал доносы? Только попы. Об этом вся классическая литература говорит. И Чехов, и Коцюбинский, и Марко Вовчок.

— У нас поп, говорится-молвится, не будет писать, — объяснил Свиридон Карпович, — он же отделен от государства.

— Отделенные только и пишут! — крикнул комбайнер Педан.

— Да еще, кажется-видится, — стоял на своем Свиридон Карпович, — отец Лаврентий при здоровье, а здоровый человек не будет писать. Пишет какое-то хлипкое, обиженное богом и людьми существо, калека косноязычная, у кого ущербна и душа и замыслы.

— Калека на голову! — снова крикнул Педан, а дядька Обелиск припечатал:

— Найти, уничтожить как класс и никаких ему обелисков!

— Для этого есть закон, — спокойно напомнила Зинька Федоровна.

— Ага, закон! — вспыхнула Тоня. — Закон действует тогда, когда вас оскорбят действием, толкнут, дадут пощечину, наступят на ногу, украдут шапку. А анонимщик обливает словесной грязью на бумаге, пока его не разоблачат, как клеветника.

— Есть статьи, — объяснил Свиридон Карпович, — есть статьи, в которых все определено. А только к кому ты их применишь? Аноним — это, говорится-молвится, как фашистский снайпер на фронте: ты его не знаешь и не видишь, а он тебя сквозь оптический прицел как на ладони.

— Не снайпер, а паршивый пес: грызет своих братьев и радуется! впервые подал голос дед Левенец. — Если говорить примерно, то мой предок полтавский полковник Левенец судил когда-то по Литовскому уставу, который признавало казачество. Сегодня о нем никто и не знает, а вот я могу напомнить. В Литовском уставе, в главе четвертой, артикуле сто пятом, о ябедниках сказано так: «Способствуя тому, чтобы злые люди за поклеп на людей невинных наказаны были, постановляем, если бы кто, забыв страх божий и стыд людской, выдуманные клеветнические речи донес и это на него явными доказательствами и убедительными знаками доказано было, тогда такому ноздря разрезана должна быть и уже такой, чтобы никогда ни к какой должности и ни к какому делу допущен не был».

— Разорвать ноздрю пасквилянту — это здорово! — воскликнул Педан.

— Эге, — засмеялся кто-то, — он с этой ноздрей инвалидность себе оформит и пенсию будет загребать!

— Если бы судили показательными судами, никаких анонимщиков не было бы, — заявил Грицко Грицкович. — А то «приравнивают к гражданам», вот и доприравнивались. Ошибка товарища Левенца заключается в том, что он своевременно не уведомил ни парторганизацию, ни общественность.

— Я предполагал, что этот Шпугутькало сам поймет, — произнес Гриша застенчиво.

— Вот в чем твоя ошибка, кажется-видится, — объяснил Свиридон Карпович. — Ты — хлопец рабочий, а тот — бездельник. Бездельник всегда такой: чем больше ты ему потакаешь, тем больше он наглеет. А теперь, Гриша, расскажи товарищам о твоих предположениях относительно Шпугутькало.

Гриша сказал, что его заявление будет неофициальным, ничем не подтвержденным, кроме слов Рекорди, сказал также, что некоторое время у него было подозрение на самого Рекордю, поскольку тот — тунеядец, паразитирует, как гусеница, человек никчемный и пустой, хотя и добродушный, а не обозленный. А тут действует существо уже и не обозленное, а словно бы ошалевшее, оплевывает змеиной слюной все вокруг и вслепую, без какой-либо цели и мысли. Кто бы это мог быть? И вот всплывает фамилия нового учителя физкультуры Пшоня, есть уже некоторые подтверждения, но необходима полная уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами.