Изгнание в рай

– «Spice girls», – на лету подхватил мою ложь парень. И продолжил: – Мы с Маришей ходили в гараж и нашли пульт управления метеостанцией. Там действительно есть мини-клавиатура.

– И Митя написал на экране, что я очень красивая. Вот! – не удержалась дочка.

Елена улыбнулась. Дети – оба – смутились.

Я решила срочно сменить тему. Обернулась к мальчику, спросила:

– Митя, а ты узнал, кому раньше принадлежал наш дворец?

– Ну… – Глаза парня метнулись вправо, потом в потолок. – Я пытался, честно. Но в Интернете этого нет, а мама мне помочь не смогла.

Настолько горячо оправдывался, что я сразу поняла: врет. Да еще и Елена явно смутилась, смотрит в сторону.

Что все-таки такое с проклятым домом?

– Маришка, – обратилась я к дочери. – Вы с Митей не хотите в бассейн сходить?

– А можно? – удивилась она. – Ты сама говорила: только под твоим чутким контролем. И вообще детям после захода солнца купаться нельзя.

– Ничего, тебя Митя проконтролирует. И воду погорячее сделайте, – отмахнулась я. – Полотенца подогрейте. Там все просто. Митя, разберешься?

– Да! – заверил парень.

– Точно? – строго взглянула на него Елена.

– Мам, ну, конечно. Я все проверю, – затараторил он.

– Смотри. Под твою ответственность. – Женщина взглянула на него почти с угрозой. – И в воду заходи первым.

Дети умчались.

А я внимательно взглянула на Елену:

– Почему вы не хотели пускать их в бассейн?

– Ну… вечер уже. Прохладно, – смутилась она.

– А по-моему, очень жарко, – парировала я. И слегка повысила голос: – Что вы от меня скрываете?

Елена вздохнула:

– Да грустные у нас новости. Мы узнали, кому раньше принадлежал дом, и вам это совсем не понравится. Его строил – для себя и для своей семьи – Михаил Томский. Слышали о таком?

Я слегка растерялась:

– Тот самый? Который… лучший программист России?

– Да. Именно тот.

– Ну, тогда понятно, почему здесь все настолько электронное, – улыбнулась я. Впрочем, немедленно снова нахмурилась: – Но подождите… мне говорили, хозяин дома в тюрьме. А за что программиста сажать в тюрьму?

– Юна, вы правда не знаете? – удивленно взглянула Елена.

– Понятия не имею.

– Михаил Томский был женат. У него росла дочь… – начала моя собеседница. Сдала паузу. Видно было, насколько ей не хочется продолжать.

Я терпеливо ждала.

– Дочка – ровесница вашей Маришки. И похожа, кстати, на нее: светленькая, зеленоглазая, озорная. Томский девочку очень любил, во всех интервью обязательно говорил, что она – свет его жизни.

Я сразу вспомнила с любовью обставленную детскую комнату. И «пещеру принцессы», полную платьев.

– Неужели вы газет не читаете, телевизор не смотрите? – недоверчиво взглянула на меня Елена. И сама себе ответила: – Хотя да, тему тогда очень быстро замяли. Я еще подумала: кто-то очень не заинтересован, чтобы о преступлении Томского все СМИ трубили.

– Лена, ну не томите вы, – поторопила я. – Что он сделал?

Та глубоко вздохнула. И решительно выпалила:

– Томский мечтал здесь жить с дочкой и с любимой женой. Но за месяц до переезда он убил свою девочку. Выстрелил из своего охотничьего ружья прямо ей в сердце.

– Зачем? – Вопрос получился глупым, но мне было все равно.

– Говорили, сошел с ума.

– Где он сейчас?

– Арестован. В психушке. Или в тюрьме.

Елена взглянула на меня виновато:

– А его дом с тех пор словно взбесился. Мстит каждому, кто переступает его порог.

* * *

Двадцатью годами ранее

Сева Акимов подозревал: его усыновили. Или матушка налево сходила, хотя и не признается даже под пытками. Но как иначе объяснить, почему он совсем не такой, как они?

Родители у него, оба, будто с портретов, что висят в школьных классах. Папаша – вылитый Добролюбов. Маман – дама с собачкой. Возвышенные, беспомощные. И честные до зубной боли. Даже при социализме белыми воронами были. А едва в девяностых дело двинулось к капитализму, родичи скисли полностью. Мало, что крутиться не умели, даже то, что по закону положено, не брали. Талоны отоваривали через раз: в очередях им стоять, видите ли, некогда. А сигареты с водкой вовсе не нужны. (О том, чтобы перепродать, и помыслить не могли.)

Оба работали в школе, получали копейки и каждый вечер тоскливо говорили об одном – что страну развалили и поколение потеряли.

Сева, в то время бунтарь-подросток, пытался переделывать родичей, но быстро капитулировал. Бесполезно спорить с людьми, кто готов «лучше терпеть лишения, чем совершить бесчестный поступок».

Ладно, пусть хоть с голода помирают. Сами. А он будет жить так, чтобы к старости обязательно обрести не духовную красоту, не бесполезный багаж знаний, не снисходительное уважение потомков, а деньги. Обязательно деньги. И много.

Как добиваться заветной цели, Сева пока не знал. Способностей у него не имелось – ни к наукам, ни к спорту. Да еще глазки свиные, уши оттопыренные. Голос тихий, формулировать, как родаки умели, четко и ясно, тоже не мог.