Изгнание владыки

– Помни и ты о нем, не забывай его. И он тогда думал о других. И, может быть, всех, кто был тогда в шахте, спас. А нынче Арсеньев бросился мне на помощь. Могло и так случиться, что мы вместе погибли бы…

– Дядя Сережа! – с испугом закричал Дима.

– Но это его не остановило… Да, Димочка, нужно думать о других. И нельзя бояться ответственности за них. Надо о них заботиться. Другие, может быть, заботятся в это время о тебе.

Лавров уже не видел внимательных глаз Димы. Он смотрел куда-то вдаль, в огромный родной мир, пославший сюда Красницких и Арсеньевых, Садухиных и Сеславиных, Комаровых и моряков Карцевых и многих других. И все, что говорил сейчас Лавров, он говорил не столько Диме, сколько себе, и на душе у него становилось яснее, светлее. Все тяжелое и горестное таяло в этом свете, как утренний туман перед восходящим солнцем. Этим солнцем была великая родина, полная неисчерпаемых сил, могущественная и непобедимая любовью своих детей.

Тихая радиомузыка, незаметно наполнившая комнату, замолкла. Из радиоаппарата послышалось неразборчивое бормотанье. Но Дима вдруг побледнел, сорвался с кресла и, подбежав к аппарату, усилил звук. Голос диктора загремел:

«…Крушение произошло на острове Октябрьской Революции, на двадцать шестом, самом южном его квадрате, недалеко от пролива Шокальского. Лишенные радиосвязи и не получая помощи, люди решили самостоятельно пробираться к поселку Мыс Оловянный в проливе Шокальского. Свирепствовавшая пурга не остановила их. Они уже успели пройти на электролыжах с гружеными электросанями около трети расстояния до поселка, когда были замечены спасательным геликоптером (пилот Красавин), бесстрашно вылетевшим в пургу для обследования своего квадрата. Пилот Александров легко ранен, конструктор Денисов здоров».

– Валя! – отчаянно закричал Дима и с сияющими глазами бросился Лаврову на грудь.

***

Словно черная лилия на длинном стебле, стоял на столе диктофон. Казалось, что раскрытый цветок рупора и широкий глаз окуляра внимательно и настороженно глядели на Курилина, сидевшего в кресле, у стола. В ящике с тихим непрерывным шуршанием разворачивалась визетонлента.

В другом кресле сидел майор Комаров. Два человека из комендатуры поселка со световыми пистолетами в руках стояли за спиной майора, не сводя глаз с Курилина.

Из-за стены глухо доносился могучий храп Ивана Павловича.

Спокойный голос майора звучал в комнате:

– …Предупреждаю вас, что все ваши ответы и все поведение ваше во время допроса будут точно зафиксированы этим аппаратом на визетонленте, которая впоследствии может быть, в случае надобности, воспроизведена в ходе судебного следствия и на суде. Заявлений по этому поводу у вас нет никаких?

Курилин, тяжело дыша, с опущенными глазами, помолчал, потом хрипло произнес:

– Я протестую против этого незаконного задержания…

Майор тем же спокойным, ровным тоном ответил:

– Ответственность перед законом за это задержание мне известна. Итак, прошу назвать вашу фамилию, имя, отчество.

Короткое молчание, потом Курилин кашлянул и поднял воспаленные глаза:

– Вам известно…

– Все-таки?

– Курилин… Степан Матвеевич.

– А раньше?

Курилин злобно сверкнул глазами, помолчал, потом крикнул:

– Да что вы комедию ломаете! Не знаете?

– Все-таки?

– Коновалов… Коновалов Георгий Николаевич, если это вам доставляет удовольствие!

– Это все? – спокойно и настойчиво продолжал майор. – Других фамилий не было?

– Н-нет… – ответил Курилин, бросив быстрый подозрительный взгляд на майора.

– Ваша национальность?

– Русский.

– Ваше подданство?

Молчание. Потом медленный отпет:

– Советского Союза…