Изгнанник

— Вы правы, как и всегда, Капитолина Ивановна, я дурак, как вы говорите, и, может быть, даже хуже… Большое спасибо вам за то, что на разум меня наставили. Теперь я уже больше не заикнусь о переезде папеньки и маменьки в Петербург.

Капитолина Ивановна развела руками:

— Прекрасно! А сам-то все же едешь?

— Еду!..

— Так, значит — из огня да в полымя? Из одной их погибели, да в другую?!

— Нет, Капитолина Ивановна… Я еще ничего не знаю и не могу решить, но обещаюсь вам, что все у нас как было, так и останется по-старому… Ни Надя, ни дети не тронутся отсюда… И если мне придется всю мою деятельность иметь в Петербурге… ну что же — я стану кочевым человеком, благо, это теперь возможно — и в каждый свободный день буду в Москву возвращаться… Довольны вы?

— Вижу я, что теперь уж ты меня за дуру почитаешь, батюшка!.. Чего мне быть довольной, чего ты мне очки-то втираешь, чего глаза отводишь? Выдумал фортель — и думает, все решил! Знаем мы эти переезды… Ну и станешь как угорелый метаться… Надолго тебя хватит! В полгода разболеешься, а то на проклятой чугунке шею тебе свернут.

Михаил Иванович подошел к ней и с улыбкой стал целовать ее, в то время как она от него отбивалась.

— Да не задабривай… Нечего лизаться… Видно, ничего путного от тебя не добиться!..

— А вы не пророчьте разных ужасов, чего каркать — вы не ворона… — в тон ей говорил он. — Ну, слушайте, Капитолина Ивановна, там видно будет, что и как, только знайте, что мое неизменное решение — не покидать папеньку и маменьку и что теперь, когда мне все ясно, я даю вам слово, слышите — даю слово, что все будет по-старому и ничего не изменится у нас в доме. А об остальном говорить теперь рано…

Капитолина Ивановна, видимо, успокоилась, взяла его за руку и, проговорив: «Пойдем-ка, пойдем!» — повела его в спальню.

— Вот Бог!.. Вот образа! — сказала она, указывая ему на киот. — В Бога-то ты веришь?

— Вы знаете, что верю.

— Ну, так побожись, побожись мне, что от своих слов не отступишься!

Он перекрестился.

— Теперь вот поцелуемся!

Они крепко обнялись.

— Что же ты, прямо домой едешь?

— Домой.

— Так подвези меня.

— Отлично…

— Ну и ступай в гостиную, подожди, а я приберусь немного…

Он вышел из спальни и, поджидая ее, серьезно задумался.

«Что-то будет? Все усложняется, все запутывается… Но прежде всего старики, прежде всего!.. А идти вперед надо…»

Он знал, что пойдет и во что бы то ни стало достигнет цели.

XXI. И ТАК НЕЛЬЗЯ

Николай сидел на своем обычном месте в библиотеке. Он ответил на полученные письма, проглядел газеты и журналы, принялся было за чтение только что вышедшей книги по интересовавшему его вопросу, но вдруг оставил книгу, опустил голову и забылся. Он не мог бы сказать, где бродили его мысли, а когда он стал сознавать их, то прежде всего задал себе вопрос, чего он ждет, зачем он здесь, откуда это, вот сейчас, явилась как будто надежда, что жить можно?..

Уехать — это не трудно… все бросить, выйти в отставку… Дальше… Дальше куда-нибудь, на край света… Но что же это за жизнь будет? И к чему такая жизнь, если Наташи нет — не с ним, не с ним — он никогда, никогда ни на секунду не посмел об этом подумать, а только близко, под одним кровом. Ведь оттого, верно, и показалось ему возможным жить, что она тут же. А если нет ее — нет и жизни!

Он закрыл глаза. Наташа, как живая, была перед ним, и его охватило ощущение ее близости. Открыл глаза — ее нет, но все ему говорило о ней в этой библиотеке.

Вот тут один раз Наташа сидела, вернувшись из театра. Они вернулись вместе. Она была в черном бархатном платье с вырезанным корсажем. Он в первый раз заметил всю силу ее красоты и прелести. Он подошел к ней, и она ему улыбнулась… И потом долго-долго она представлялась ему в этом черном бархатном платье, с белой, будто мраморной шеей, на которой горело и переливалось, как крупные росинки, бриллиантовое ожерелье. Долго преследовала его ее улыбка.

Сколько часов они проводили здесь вместе!

Он переносился в близкое прошлое и вспоминал подробно, подробно все беседы с нею, повторял каждое ее слово…

Он ничего не хотел больше, как только чтобы вернулись эти беседы, эти тихие минуты. Но ведь теперь ничего этого не будет, прошлое не вернется… Теперь все испорчено…

«Умереть! Покончить с собою?» — мелькнуло в голове его.

Но мысль о самоуничтожении всегда была ему противна, в ней всегда ему казалось что-то унизительное, недостойное. И затем, хоть и бессознательно, но, верно же, было еще жаль жизни, потому что как бы то ни было, а жизнь в нем била ключом. И до сих пор, до самого последнего времени, все казалось ему, что, несмотря на все разочарование, несмотря на всю неудавшуюся семейную обстановку, впереди есть что-то, что пока все это только так себе, какое-то подготовление к чему-то, а настоящее, к чему служит все это подготовление, еще будет, еще настанет…

«Но так жить нельзя… нельзя!» — с безнадежностью и отчаянием, из глубины своего существа решил он.