Изгнанник

Вдруг наступило ослабление, расслабленность, упадок воли. И желание, сдерживаемое в течение всех этих часов, ворвалось в мозг с жаром и шумом пожара. Он должен увидеть ее! Увидеть ее теперь же! Пойти сейчас! Сегодня ночью! Он страстно жалел о каждом пропущенном часе, о каждом миге. Теперь он и не думал противиться. Однако, с инстинктивным страхом перед непоправимым, с присущей человеческому сердцу лживостью, он хотел оставить себе путь к отступлению. Он никогда не отлучался ночью. Что знает Олмэйр? Что подумает Олмэйр? Лучше попросить у него ружье. Ночь лунная… Поохотиться на оленя… Предлог благовидный. Он солжет Олмэйру. Не беда! Он лгал самому себе каждую минуту своей жизни. И для чего? Для женщины. И такой…

Ответ Олмэйра показал ему, что обманываться нечего. Все узнается, даже здесь. Ладно, ему все равно. Он ни о чем не жалел, как только о потерянных секундах. Что, если бы он неожиданно умер? Умер бы, не увидев ее. Раньше, чем…

Под смех Олмэйра, звучащий в его ушах, он гнал свой челн к противоположному берегу, борясь с течением. Он старался себя убедить в том, что в любую минуту может вернуться. Он только посмотрит на место их встреч, на дерево, под которым он лежал, когда она взяла его за руку, на ту траву, где она сидела рядом с ним. Только пойти туда и вернуться — ничего больше. Но когда его челнок врезался в берег, он выскочил, забыв схватить причал, и челнок, вздрогнув, исчез раньше, чем он успел броситься в воду и задержать его. Он был ошеломлен. Как он доберется теперь домой? Единственное, что можно сделать, это обратиться к слугам раджи с просьбой перевезти его, или дать ему лодку и пару весел, а дорога к усадьбе Паталоло вела мимо дома Аиссы!

Он шел с горящим взглядом, упорными шагами человека, гоняющегося за призраком, и, очутившись у узкой тропинки, ведущей к пасеке Омара, остановился с видом напряженного внимания, как бы прислушиваясь к отдаленному голосу — голосу своей судьбы. Это был звук невнятный, но полный значения; и, слушая его, он почувствовал что-то терзающее и рвущее душу. Он стиснул захрустевшие пальцы. Пот мелкими каплями выступил на лбу. Он дико осмотрелся. Над бесформенной темнотой лесного кустарника подымались верхушки деревьев с их высокими ветвями и листвой, выделяясь черными пятнами на фоне бледного неба, — словно куски ночи, плавающие в лунных лучах. Из-под ног с нагретой земли подымался теплый пар. Все было тихо вокруг.

Он оглядывался, ища помощи. Это молчание, эта неподвижность казались ему холодным упреком, суровым отказом, жестоким безразличием. Не было спасения в окружающем и не было убежища в себе, — был только образ этой женщины. К нему пришла минута просветления, этого жестокого просветления, которое бывает раз в жизни у самых помраченных. Казалось, он видел все происходящее внутри и ужаснулся увиденному. Он, европеец! Человек практических стремлений, а эта женщина — только красивая дикарка и… Он старался уверить себя, что все это не имеет значения. Никакого значения. Напрасное старание. Сознание того, что доверенный Гедига уже исчез, и чувство, что умный Виллемс тоже исчезает, безжалостно захватывало его. Новизна чувства, никогда прежде не испытанного, но презираемого им, когда он был цивилизованным человеком, уничтожила его смелость. Он был в отчаянии от самого себя. Он, казалось, подчинялся дикой твари и отдавал ей незапятнанную чистоту своей жизни, расы, цивилизации. Он не говорил себе этого, он чувствовал себя потерянным среди чего-то бесформенного, опасного и жуткого. Он попытался бороться, заранее предвидя поражение, потерял почву под ногами, провалился в темноту. Со слабым криком и взмахом рук он сдался, как сдается усталый пловец, потому что тонущее судно ускользает из-под его ног; потому что ночь темна и берег далек; потому что смерть лучше борьбы.

ЧАСТЬ II

I

Свет и зной упали на селение, пасеки и реку, словно низверженные гневной рукой. Земля лежала беззвучная, недвижимая и блестящая под обвалом горящих лучей, уничтоживших всякий звук и всякое движение, поглотивших все тени, задушивших всякий вздох. Ничто живое не смело противиться ясности этого безоблачного неба, не смело восстать против гнета этого великолепного и жестокого солнца. Сила и воля, тело и ум были бессильны и старались спрятаться перед натиском небесного огня. Только хрупкие бабочки, дети солнца, прихотливые мучители цветов, отважно порхали на воле, и их мимолетные тени витали роями над поникшими чашечками, легко бежали по блеклой траве или скользили по сухой потрескавшейся земле. Не слышалось ни звука в этом жарком полудне, только тихий шепот реки, которая спешила вперед своими быстринами и водоворотами, и сверкающие волночки гнались друг за другом к надежным глубинам, к прохладному убежищу моря.