Изгнанник

— Аисса! — умолял он, припав к земле и прижимая губы к щели между кольями, — Аисса, слышишь ли ты меня? Вернись! Я сделаю то, что ты хочешь, дам тебе все, чего бы ты ни пожелала, если бы даже пришлось мне поджечь весь Самбир и залить этот пожар своей кровью. Только вернись. Теперь! Сейчас же! Здесь ли ты? Слышишь ли ты меня? Аисса!

По ту сторону слышался тревожный шепот женских голосов, чей-то вдруг оборвавшийся испуганный смех, восхищенное тихое восклицание какой-то женщины:

— Как он хорошо говорит!

Затем, после короткого молчания, Аисса крикнула:

— Спи с миром, ибо тебе скоро пора уходить! Я боюсь тебя. Боюсь твоего страха. Когда ты вернешься с туаном Абдуллой, ты будешь велик. Ты найдешь меня здесь. И тогда будет только любовь. Ничего другого! Всегда! Пока не умрем!

Он прислушивался к смешанному шуму удаляющихся шагов. Потом он встал, шатаясь, безмолвный от избытка яростного гнева против этого дикого очаровательного существа, проклиная ее, себя, всех, кого он знал, землю и небо, и воздух, которым он дышал. Но он не мог уйти от калитки, через которую она прошла. Он отошел немного в сторону, но вернулся опять и свалился у ограды, чтобы снова встать, в новой попытке освободиться от чар, которые держали его в своей власти и заставляли возвращаться опять, покорным и бешеным. И под неподвижной защитой широко раскинутых ветвей, где в неисчислимой листве дремали белые птички, он метался, как пылинка в вихре, поднимаясь и опускаясь, кружась и кружась, все время возле калитки. Всю эту безмолвную ночь он боролся с неосязаемым, боролся с тенями, с темнотой, с тишиной. Боролся без единого звука, бросаясь из стороны в сторону, упорно и безнадежно, как заколдованный внутри невидимого магического круга.

ЧАСТЬ III

I

— Да, кошка, собака или всякая другая тварь, что царапается или кусается, если она только достаточно зловредна и паршива. Больной тигр сделал бы вас особенно счастливым. Полудохлый тигр, которого вы навязали бы какому-нибудь подчиненному вам бедняге, чтобы он учил его и нянчился с ним. Какое вам дело до того, какие будут последствия. Пусть этого подчиненного придушат или съедят! У вас нет ни малейшей жалости к бедным жертвам вашей проклятой благотворительности. Ваше нежное сердце сострадательно только к тому, что ядовито и смертельно. Проклинаю тот день, когда вы склонили к нему ваш благосклонный взор. Проклинаю…

— Да, полно, полно! — проворчал Лингард.

Олмэйр перевел дух и продолжал:

— Да, и так бывало всегда. Всегда, насколько я помню. Вы не забыли, что было с этой полудохлой собакой в Бангкоке, которую вы принесли на корабль? На руках… Собака взбесилась на другой день и укусила серанга. Не скажете же вы, что забыли об этом? Лучшего серанга у вас вообще не бывало, вы это говорили сами, когда помогали нам скрутить его и привязать к цепному канату перед тем, как он умер в припадке бешенства. Не так ли? Этот человек оставил двух жен и много маленьких детей. И все по вашей вине. А тот раз, когда вы свернули с пути и подвергли опасности ваше судно, спасая каких-то китайцев с затонувшей джонки в Формозском проливе. Это была ловкая штука, не правда ли? Ведь эти проклятые китайцы напали на вас чуть ли не на другой день. Бедные рыбаки оказались разбойниками. И вы это знали, когда вздумали спасать их. Странный спорт. Не будь это мерзавцы, отъявленные мерзавцы, вы не стали бы рисковать жизнью вашего экипажа, которым вы так дорожили, и вашей собственной. Ну не было ли это глупо? И вдобавок, это было бесчестно. Ведь если бы вы пошли ко дну? Я очутился бы здесь в приятном положении вместе с вашей приемной дочерью. Ваша прямая обязанность была думать прежде всего обо мне. Я женился на этой девушке потому, что вы обещали устроить мою будущность. А через три месяца вы выкинули эту сумасшедшую штуку, из-за каких-то китайцев! У вас нет никакого морального чувства. Я мог разориться из-за этих разбойников, которых вам пришлось в конце концов выбросить, после того как они вырезали часть вашего экипажа, вашего любимого экипажа! Можно ли это назвать честным поступком?!

— Ладно, ладно, — пробормотал Лингард, нервно жуя кончик своей потухшей сигары и смотря на яростно шагающего по веранде Олмэйра, как пастух на любимую овцу из своего стада, которая неожиданно взбесилась. Он казался немного расстроенным и обиженным злой выходкой Олмэйра.

— Я остался бы тогда в этой ужасной дыре, и все из-за вашего нелепого пренебрежения к осторожности. И все-таки я не сердился, зная ваши слабости. Но теперь, когда я только думаю о том, что мы разорены… Разорены! О моя маленькая, бедная Найна!

Он ударил себя по бедрам, а затем, схватив стул, поставил его с треском перед Лингардом и сел, устремив на старого моряка пристальный дикий взгляд. Лингард твердо выдержал этот взгляд и, медленно пошарив в разных карманах, извлек оттуда коробку спичек и стал осторожно зажигать сигару, не отрывая глаз ни на секунду от удрученного Олмэйра. Из-за клубов табачного дыма он спокойно сказал: