Изгнанник. Каприз Олмейера

В доме, куда Олмейер вошел через заднюю дверь, его встретила лишь ручная обезьянка. Голодная и заброшенная на целых два дня, она жалобно запричитала на своем языке, едва увидев знакомое лицо. Олмейер ласково успокоил ее и велел Али принести бананов, а сам остался на веранде, обозревая перевернутую мебель. В конце концов он вернул на место стол и уселся на него, а обезьяна спустилась с балки, куда была прикована цепочкой, и вскарабкалась ему на плечо. Когда Али принес бананы, они позавтракали вдвоем – оба голодные, оба жадно жуя и кидая шкурки куда попало, обоюдно наслаждаясь дружеским молчанием. Али ушел, ворча, что придется теперь готовить самому, потому что все женщины испарились из дома невесть куда. Олмейер не слушал его: поев, некоторое время сидел на столе, болтая ногами и задумчиво глядя на реку, потом встал и направился к правой двери, за которой находилась контора «Лингард и К°».

Сюда он заходил очень редко. Торговля увяла, и комната стала ненужной. Дверь оказалась заперта, и Олмейер постоял перед ней, покусывая нижнюю губу и вспоминая, где могут быть ключи. Ну конечно: в женской комнате, на гвоздике! Он подошел к безжизненно свисавшей красной занавеске и заколебался, прежде чем отодвинуть ее плечом – будто тяжелый камень отвалил. На полу лежал огромный квадрат света. Слева стоял тяжелый деревянный сундук миссис Олмейер – пустой, с откинутой крышкой. Рядом поблескивал медными застежками с большими инициалами Н.О. европейский чемодан Нины. С деревянных крючков свисали ее платья, словно застывшие в немой обиде на то, как их безжалостно бросили. Олмейер вспомнил, как сам строгал эти крючки, и отметил, что они замечательно держатся. Но где же ключи? Да вот же: висят совсем рядом, у двери! Порыжели от ржавчины. Это вдруг разозлило Олмейера, и он тут же удивился собственным чувствам. Какая теперь разница? Скоро не будет ни ключей, ни дверей – ничего. Зажав ключи в руке, он засомневался в своем решении и, вернувшись на веранду, постоял у стола. Обезьянка, спрыгнувшая на пол, деловито рвала банановую кожуру на полоски.

– Забыть! – пробормотал Олмейер, и перед ним сразу же выстроился четкий распорядок, шаг за шагом.

Теперь он точно знал, что делать. Сперва одно, потом другое, а там все и забудется. Очень даже просто. Им овладела идея-фикс: не успеет позабыть Нину до смерти – придется помнить ее и после жизни, целую вечность! Поэтому много чего придется выбросить, убрать с глаз долой, разрушить, исключить. Страшась смерти и вечности, он погрузился в размышления, с тревогой перебирая все, что грозило напомнить ему о дочери.

– Вечность! – воскликнул он вслух, и звук собственного голоса вырвал его из раздумий.

Мартышка вздрогнула, выронила кожуру и радостно ухмыльнулась хозяину.

Олмейер прошел к двери конторы, с трудом отпер ее и вошел, в облаке пыли, которое взвилось из-под его ног.

Одни книги валялись на полу: рассыпанные, с вырванными страницами; другие – почерневшие и грязные – смотрелись так, как будто их ни разу не открывали. Бухгалтерские книги, в которых он собирался день за днем записывать растущую прибыль. Давно. Давным-давно. Много лет ему нечего было писать на разлинованных синим и красным страницах. Посреди комнаты массивный письменный стол со сломанной ножкой наклонился как корпус севшего на мель корабля, бóльшая часть ящиков выехала наружу, из них вывалились кипы пожелтевших от времени бумаг. Вращающийся стул стоял на месте, но когда Олмейер хотел крутнуть его, то обнаружил, что механизм заело. Ну и ладно.

Взгляд Олмейера медленно скользил от предмета к предмету. Когда-то они стоили уйму денег. Стол, бумага, рваные книги, сломанные полки с толстым слоем пыли. Пыль, снова пыль и останки погибших, навсегда исчезнувших трудов. Он смотрел на вещи, покинутые после стольких лет работы, борьбы, усталости, разочарований и поражений. И ради чего? Олмейер с тоской перебирал в памяти прошедшие годы, когда вдруг над руинами, мусором и хламом ему ясно послышался звонкий детский голос. В страхе бросился он лихорадочно сгребать с пола бумаги, разламывать на куски стул, в щепки разбивать ящики, колотя их о стол, и сваливать все это кучей в одном из углов.

Выйдя из конторы, Олмейер с грохотом захлопнул за собой дверь, повернул ключ, выдернул его из скважины, подбежал к перилам веранды и, широко размахнувшись, зашвырнул в реку. Не спеша вернувшись к столу, он позвал обезьянку, отцепил от привязи, устроил у себя за пазухой, велев сидеть тихо, снова сел на стол и, напряженно прислушиваясь, уставился на дверь комнаты, откуда только что вышел. Вскоре послышался глухой шорох, резкое потрескивание сухого дерева, шелест, словно от крыльев внезапно вспорхнувшей птицы, а потом из скважины поползла тонкая струйка дыма. Обезьянка завозилась за пазухой. Вбежал Али, глаза его чуть не выскакивали из орбит, и завопил:

– Хозяин! Дом горит!

Олмейер встал, опираясь на стол. По всему поселку зазвучали удивленные и тревожные крики. Али причитал в голос, заламывая руки.