Изгнанница Ойкумены

«Техника (технология), согласно мнению Джаядратхи, ограничивает культуру, формируя у населения соответствующие антикультурные стереотипы. „Техника – инструмент решения проблем? – иронизирует брамайнский социолог. – Это самообман. Скорее уж инструмент замены одних проблем на другие. „Игрушки для взрослых детей“ отвлекают внимание людей от собственного развития. Получив очередной гаджет, никто уже не хочет развивать свои собственные способности, предпочитая проблематичной телепатии простой в употреблении уником. В итоге техника, как социальный продукт, работает ограничителем, реализуя функцию подавления врожденных талантов.“

Джаядратха утверждает, что, подменяя культуру, техника выполняет функцию социализации человека, в процессе которой социально невостребованные потенциалы ограничиваются. Редукции подвергаются не только животно-агрессивные инстинкты, но и любые способности, которые могут помешать пассивному движению индивида по социальной траектории, прочерченной для него другими.»

Анна-Мария ван Фрассен,

«Критический анализ монографии И. Джаядратхи „Анти-путь“»

Традиция, подумал Ян Бреслау.

Шел дождь. На кладбище было зябко и сыро. Капли стекали по зонтам, плечам, лицам. Дирекции ничего не стоило накрыть территорию силовым куполом, обеспечив посетителям надлежащий комфорт, но это противоречило традиции. Места упокоения – самые консервативные из всех мест Ларгитаса. Здесь все обстояло так же, как сто, триста, тысячу лет тому назад. Если дождь – значит, зонт, выданный на входе, и не автоматом, а старушкой-гардеробщицей.

И 7-й ноктюрн Ван Дер Линка – «Погребальный».

Бреслау не любил могилы. Пусть даже крематорий, облизав тело языками огня, превращал его в прах. Стерильную урну легко вмонтировать в траурную стелу, или поставить в мемориальной нише, рядом с вечноцветущими лилиями… Все равно не любил. Чувство было иррациональным, не поддающимся логическому объяснению. Урну с прахом матери – отец еще был жив – Бреслау велел поместить в частный, дистанционно управляемый мемориал, и оплатил услуги авансом на тридцать лет вперед. Это позволяло отдавать сыновнюю дань, не выходя из кабинета. Отчего же он пятый год подряд ходил сюда, на могилу доктора ван Фрассен? По какой причине чтил годовщину ее смерти, словно покойная была близкой родственницей, женой или любовницей? Это тоже сопротивлялось логике отчаянней, чем жизнь сопротивляется смерти.

Он раздражался, клял себя за бесхребетность, но не прийти не мог.

Собираясь на кладбище, Бреслау выпивал стаканчик-другой, а случалось, и третий, абрикосового бренди. Иначе ему было трудно совладать с собой. Это психическое расстройство, понимал он. Надо прекратить. И шел, как привязанный. Вот и сейчас он стоял поодаль, держа нелепый зонт так, что купол наезжал едва ли не на плечи, и разглядывал людей, собравшихся вокруг обелиска. Сам обелиск Бреслау изучил до мельчайшей черточки. Мужчина и женщина – Николас Зоммерфельд и Регина ван Фрассен – он обнимает ее за плечи, и оба смеются, глядя куда-то вперед. Между ними стоит мальчик, касаясь обоих. Ладонь мальчика лежит на загривке лохматой козы. Редкий гранит: темно-зеленый с перламутровым отливом. Ничего трагического; больше похоже на семейную голографию. Скульптор восстал против правил и выиграл – обелиск вызывал скорбь по мертвым, но не угнетал.

Прах каждого был вмонтирован в «сердце» соответствующей фигуры.