Изгои

Домой он вернул ее ночью. Сунул на прощание деньги в карман и сказал, что иногда они смогут видеться.

Баба боялась войти в свой дом. Как глянуть в глаза мужа и сына? Ведь она опорочила их, — дрожали колени. Но, открыв двери, увидела пьяного мужа, храпящего на полу, и плачущего сына.

Любка вспомнила о деньгах. Достала, пересчитала их и повела мальчишку в кафе. Там накормила его досыта. Сын не спрашивал, где она взяла деньги? А она попросила его не говорить отцу ничего.

Теперь Любка повадилась выходить на улицу. Тот первый мужик заплатил ей столько, сколько она получала за целый месяц работы. А ведь еще и накормил, и напоил. Да и она не устала. И человек попался обходительный, не то, что свой мужик: не обзывал, не орал и не бил. Любку ничем не обидел. А и как мужик не истерзал. «Да так можно колымить», — решила баба и утром, увидев, что муж еще спит, выскочила на улицу, одевшись опрятнее.

Ее сняли вскоре двое мужчин. Увезли на машине, усадив на заднее сиденье. Долго не держали. Уже к обеду вернули бабу на прежнее место. Дали денег и даже коробку конфет ей в руки сунули.

Любка вошла в дом уверенней. Пусть для мужа она Оглобля, другие ее не считают такой. Называют вон как ласково. Не только кормят, еще и деньги дают немалые.

Ласточка, красавица, милая! — звучали в ушах совсем недавние слова, сказанные чужими мужиками, знавшими ее совсем недолго.

Любке было обидно: почему свой поганит? За что она должна с ним мучиться? Ведь вот обзывал блядью, а теперь с этих денег жрать будет.

Баба неспешно переоделась, заглянула в комнату. Сашка давно проснулся, рылся в шкафу, перебирал ее тряпки, разыскивая, что можно загнать за бутылку сегодня? Вон ее единственная шерстяная кофта валяется у его ног. Дважды отнимала ее прямо из рук. А вон и юбка самая приличная, берегла больше всех. В этой же кучке единственная кашемировая шаль — подарок матери к свадьбе. Бабу словно ветром сорвало. Обидно стало.

Да ты скоро нас с сыном пропьешь! А ну, пошел вон, босяк, шаромыга! Снова мои тряпки пропивать? — затолкала вещи в шкаф и загородила его собою.

С-сука! Потаскуха! — подскочил Сашка, пытаясь достать Любкино лицо костистым кулаком.

Где шлялась, проблядь? — визжал оглушительно.

Захлопнись, суслик! — не выдержала баба и, рассмеявшись в лицо, сказала, словно плюнула: — Ты кто есть? Огрызок от мужика! Катях сушеный! тебя нет вЗакрой свою вонючую пасть! Не то лихо тебе будет?

Глянула на Сашку сверху так, что у того голова втянулась в плечи.

Иди, купи пожрать! Не приведись, проссышь! На глаза не показывайся! Мигом зашибу! — пообещала спокойно, дав мужику сотню и, подойдя к сыну, положила перед ним коробку конфет. — Ешь, сынок, это твое, — сказала тихо.

Где деньги взяла? — услышала голос Сашки.

Оглянулась, ответила, не дрогнув:

Проверила, кем лучше быть: женой иль блядью? Знаешь, тем, кем ты меня называл, живется лучше. Никто не паскудит. С голоду не сдохнешь. Ни о чем голова не болит. Я и с тобой нынче дарма в постель не лягу. Коль считаешь сукой, буду брать как с кобеля. А не приведись, пропить мое — голову оторву! — осмелела баба.

Шлюха подзаборная! Проститутка! Курва вонючая! — вопил мужик, выпучив глаза, брызгая слюной на кофту жены.

Он тузил ее в живот кулаками, кусал за задницу. Он пинал ее ноги и плевал на юбку. Любка смотрела на него, усмехаясь, ожидая, когда устанет, выбьется из сил. Но Сашка носился вокруг злобной собачонкой и только распалялся.

Ему не просто изменили, не только унизили, а и пригрозили пускать в постель лишь за деньги! Такого он не мог пережить. Жена посмела высмеять, дав ему деньги на жратву с тех, какие заработала блудом. К тому ж и бутылку запретила купить. А как продышать случившееся? Ведь посрамлен мужик…

Сашка орал долго, но Любка ровно ничего не слышала. Не пыталась успокоить, уговорить как прежде.

Ну! Ты долго тут звенеть будешь? Давай деньги, сама за жратвой схожу!

Иди! Вон из дома! Чтоб ноги твоей тут не было! — указал на дверь, зажав сотенную в кулаке. Дай деньги! — потребовала баба.

Муж, отмерив по локоть, ответил, осклабясь:

Выметайся, подстилка! Мне после тебя жилье отмывать от заразы надо! На хлорку и мыло вдесятеро больше уйдет.

Алкаш! Дешевка! Меня лаешь, а сам чем лучше? — разъярилась баба и впервые решилась, подняла за шиворот к самому потолку, бросила на пол с размаху.

Сашка, крякнув, тут же стих. Лежал, не шевелясь, не ругаясь. Любка выдавила из его кулака сторублевку и, взяв сына, пошла с ним в магазин. Вернулась через час. Дверь в квартире оказалась закрытой.

Баба долго стучала, колотилась кулаками и ногами, просила, уговаривала, но в ответ ни слова. Никто не открыл двери, и Любка пошла к окну. Занавески плотно задернуты, сквозь них ничего не видно. Она стукнула в стекло, но Сашка не выглянул.

«Ладно! Сам виноват, коль так!» — вернулась к двери и с размаху высадила ее. Мужа дома не было. Любка увидела распахнутый настежь шкаф. В нем ни одной ее вещи. Словно ветром все сдуло. Баба выронила сумки, расплакалась навзрыд. Сын молча разделся, нежно обнял мать, уговорил закрыть дверь, вставив в петли.