Изгой

Горожане не ожидали увидеть в предрассветный час на улицах города вражеских отрядов, что начали подчистую вырезать все магометанское население – пощады никому не давали. Счет убитых шел на сотни, но освобожденных от рабства христиан и насильно обращенных в ислам было как минимум вдвое больше. Сбежать из города никто из крымчаков не смог – захватившие коней казаки тут же выслали в степь многочисленные разъезды, что перехватывали и безжалостно уничтожали беглецов, которым посчастливилось покинуть обреченный Кезлев.

Из ограбленного города уже днем потянулась длинная колонна повозок с освобожденными христианами, впереди и по сторонам которой шли сильные казачьи разъезды от нескольких десятков до двух сотен вооруженных до зубов запорожцев, умелых воинов. Они врывались в татарские кочевья, где никто из степняков не ожидал появления в глубине Крыма векового, и самого безжалостного врага…

«Или только я один сумасшедший, а все вокруг меня вполне нормальные люди?!»

В первый день от жутких картин увиденного Юрия несколько раз вырвало, ему было жутко стыдно за то безумие, в котором он собственными руками лишил жизни трех человек. Галицкий корил себя беспрерывно, с отвращением смотрел на собственные руки.

Однако занявшие стойбище запорожцы не только не отругали его за чинимые казни, наоборот, он удостоился похвалы от кошевого атамана. Иван Сирко, седоусый казак с длинным оселедцем, крепко обнимая за плечи сына своего старого товарища, громко сказал, что прежний «хилый и дурной бурсак» стал, наконец, вполне «справным казаком, а не тем убожеством, на которое смотреть тошно».

Стойбище Ахмеда разорили полностью, из татар в живых осталась лишь красавица Зульфия и две маленькие девочки, которых взяли в ясырки – пленницы. Теперь их участь могла сложиться совершенно по-разному – для одних можно было стать наложницей или женой, а таких охотно покупали соседи запорожцев донцы, а потом и матерью казака. Для других быть проданной в холопки русским боярам или на Кавказ в Кабарду – там могли принять и в жены, но скорее вековать в рабынях.

Десяток христианских рабов Ахмеда освободили, дали всем татарскую одежду вместо тех лохмотьев, что были на невольниках. И накормили до пуза, пустив под нож десятки баранов.

Затем казаки приступили к сбору добычи – забрали всех верховых объезженных лошадей, запрягли повозки, подчистую выгребли все имеющее определенную ценность – оружие, одежду, металлическую утварь, ткани и ковры, со сноровкой обдирали с трупов женщин драгоценности и украшения. И тут же, на глазах у всех, деловито пытали воющих от боли бывших рабовладельцев. А потом из укромных местечек вынимали горшки с монетами, раскапывая землю или круша глину.

Уходя из полностью разоренного стойбища, забросали колодцы разрубленными на куски трупами, чтобы сделать воду непригодной для употребления. Ведь рано или поздно, но за ними отправится погоня – вот только поить своих лошадей жаждущим мщения татарам будет нечем, в бурдюках воды не навозишь, а кони пьют много.

Одного только казаки не делали – не жгли округу, в небо не поднимались дымы от пожарищ. Но и тут был прагматичный подход – не стоило предупреждать врагов о своем приближении. Потому целые сутки нападения казаков на крымские кочевья шли совершенно безнаказанно – ничего не подозревающие хозяева с диким ужасом в глазах взирали на окружавших кочевья казаков, и уничтожались повсеместно. Немногие успевали оказать сопротивление и погибали под ударами казачьих сабель.

Лишь на вторые сутки у татар началась самая настоящая паника – видимо, выжил кто-то из беглецов, сбежавший от жестокой расправы. И мгновенно понеслась от кочевья к кочевью горестная и страшная весть – казаки в Крыму лютуют и всех режут.

Рабовладельцы и людоловы бросали в стойбищах драгоценное имущество, и с заводными лошадьми, забрав только жен и детей, уходили в степь самым быстрым аллюром, спасаясь от казачьих сабель. Запорожцам доставалось их богатство, да брошенные рабы, многие из которых радостно приветствовали единоверных освободителей.

Однако были кочевья, где хозяева начисто вырубали своих невольников – толи крымчаков терзала злоба от того, что их «живая собственность» станет свободной, или просто хотели запугать идущую на север огромную колонну освобожденных из плена христиан.

Война шла на полное взаимоуничтожение – пощады никто не просил, впрочем, ее и не давали. Юрий старался ожесточиться сердцем, взирать спокойно на чужую смерть он не мог, поначалу просто отворачивался в сторону, терзаясь душой.

Первым же вечером, не выдержав горестных причитаний, приставил турецкий пистоль к голове воющей молодой татарки, которой вспороли живот. Выстрелил сразу, набравшись решительности, избавив несчастную от дальнейших мучений.

Но этот жест милосердия не только не одобрили, осудили, а один из мужиков, освобожденный из плена кузнец с широченными плечами и изуродованным лицом, с недовольством бросил ему полные укоризны слова – «ох, и добрый ты человек, боярин!»