Изгой

Вообще Лохматый удивлял не только рисунками. В столовой он не ел мясных блюд, чем крайне раздражал своих коллег, несмотря даже на то, что им доставались его порции.

Все эти мелочи Колян старался подмечать и «коллекционировать», чтобы потом совместно с двенадцатилетней Наткой, беленькой и светлоглазой дочкой местной уборщицы, сотворить о художнике-изгое некий миф, которому суждена была долгая жизнь.

Лишь прибудет новая группа, Колян, в своей неизменной кепке и драном комбинезоне, затягиваясь одолженной у случайного собеседника папироской, а Натка в основном на торжественных пансионатских застольях (она стала впо-следствии директором пансионата), рассказывают: «А вот когда-то был тут такой необыкновенный…» (фамилии художника оба не запомнили или подсознательно избегали называть).

— Видите эти ели и сосны? А прежде тут была просто свалка мусора, пустырь! — говорила Натка, нынешняя Наталья Степановна, в красивом, темного бархата платье и пылающими от всеобщего внимания щеками на простом, округлом лице, показывая рукой с поднятым бокалом по направлению к большим окнам пансионатской столовой, за которыми качались от ветра деревья.

И далее выяснялось, что «один художник» (Наталья Степановна предпочитала вообще никак его не называть) много лет назад притащил на эту запущенную территорию несколько молодых елочек и сосен и посадил их вокруг пансионатского здания. А еще он где-то раздобыл цветочную рассаду и соорудил потрясающий цветник, где некоторые цветы пахли по утрам, а другие вечером (что Натку, вероятно, когда-то больше всего поразило).

Колян рассказывал о садоводческой деятельность Лохматого более скупо, без женского «сиропа», но при этом он всегда испытывал не то что угрызения совести, а некое тайное сожаление, что все сложилось именно так. Ведь он художнику в его «садоводстве» не помогал. Ему хватало своего «физического труда», который он люто ненавидел. Зато Натка разделяла все труды Лохматого, ходила за художником, как загипнотизированная, а за Наткой брела очень худая и нервная, рыжая дворняга Джек.

Художник сажал цветы, Натка поливала их из лейки, а Джек лежал где-нибудь поблизости, помахивая хвостом и переводя обожающий взгляд с Натки на художника.

Колян же, время от времени пересекая двор «по хозяйственным надобностям» (на самом деле его просто сжигало любопытство), видел, как весело и вдохновенно работает на земле его сосед, точно и тут рисует свои картинки. Особенно же потрясало, что художника об этом никто не просил, никто им не руководил, не давал распоряжений. Напротив, директор, военный в отставке, время от времени выглядывая в окошко кабинета с перекошенной от страха физиономией, кричал сотрудникам, что он «эту самодеятельность» скоро пресечет. Понятно, что директор страховался на случай, если кто-то что-нибудь известно куда напишет. И у Коляна был опыт, говоривший, что даже такой «ерунде» придается неерундовое значение, тем более что и Осьминогов говорил «артельщикам» об «элементах контрреволюции» в несанкционированных действиях Лохматого…

С чувством безнадежности (словечко «фатализм» тоже было не из его словаря) ждал Колян ужасной развязки, когда Лохматого оторвут от рисунков, луга, земли и погонят по этапу на Соловки. Но… обошлось, видно, был из счастливчиков,чародеев, отгоняющих злые силы, что тоже вошло в его «миф».

Более того, через несколько лет он приехал в пансионат уже по платной путевке. Повзрослевшая Натка и еще бодрый Джек вместе с криком и лаем кинулись ему навстречу, обнимая, целуя и даже слегка покусывая (это, конечно, нервный Джек). Тот же Джек так прыгал ему на грудь, что художник едва устоял на ногах, хотя был не из хилых.

Колян слонялся поодаль, стесняясь подойти из-за своей грязной рабочей одежонки, небритости и нетрезвости. Потом все же кое-как боком подступился. Лохматый обернулся, — и они обнялись. Коляна проняло до слез, может, потому, что был в подпитии. Повариха, с которой он с недавних пор жил, пить запрещала, но сама же и приносила в обед «для настроения». Уж очень он был «малахольный», как она выражалась. С приездом Лохматого Колян ожил, перестал пить и постоянно сопровождал художника в его прогулках, помогая поставить зонт от солнца, нес складной стульчик, а когда Лохматый пристраивался работать, Колян садился на пенек и грелся на солнышке, как любил в детстве. Работы у Коляна было мало, пожары случались редко, а мелкие проблемы по части сантехники и лампочек решали сами художники…

Натка же в день второго приезда художника сразу же принесла ему показать те три рисунка с травами, которые он ей подарил, а она вставила в красивые деревянные рамочки, специально заказанные столяру в мастерской на местном рынке. Три эти пастели, к несчастью не подписанные, впоследствии висели на «экспозиционной» стене пансионата, удивляя небывалой свежестью исполнения и невероятной свободой выражения чувств, что как-то не укладывалось в сложившуюся картину искусства «сталинской эпохи».